Долгое отступление - Борис Юльевич Кагарлицкий

а с другой стороны, как позднее показал Ота Шик, с тем, что в обществе существуют различные интересы. Стихийное согласование этих различных интересов на экономическом уровне происходит в процессе рыночного обмена, и даже централизованное планирование обязано с этим считаться[412].

Между тем к середине 1950-х годов советская бюрократия уже не справлялась с возросшей сложностью встающих перед народным хозяйством задач. Снижающаяся эффективность советской экономики спровоцировала в 1950-1960-е годы новую большую дискуссию[413]. В обсуждение вопросов о перспективах хозяйственной реформы включились и специалисты из других стран советского блока. Плодом этих споров и стала теория «рыночного социализма».

РЫНОЧНЫЙ СОЦИАЛИЗМ

Первоначально интерес к рынку, таким образом, тоже не был порождением идеологии, а оказался связан именно с необходимостью повысить эффективность управления экономикой в государствах советского типа и преодолеть ограниченность бюрократического централизма[414]. Однако очень скоро с «рыночным социализмом» стало происходить то же самое, что и с «военным коммунизмом»: он стал идеологией. Такой ход мысли логически привел целый ряд экономистов, первоначально стоявших на таких позициях, в либеральный лагерь — это произошло не только с Яношем Корнаи, но в конце жизни даже с известным польским марксистом Влодзимежем Брусом[415]. Эта идеология, несмотря на существенно изменившиеся экономические и технологические условия, продолжает формировать представления о социалистических реформах у большинства умеренных левых авторов и в начале XXI века. Так, Хоннет видит задачу левых в том, чтобы, ориентируясь на этические ценности, обеспечить преобразование рыночных институтов: «Сегодня одна из самых насущных задач социализма состоит в том, чтобы снова очистить понятие рынка ото всех добавленных к нему задним числом примесей специфичных для капитализма свойств, чтобы таким образом получить возможность проверить его устойчивость к моральным нагрузкам»[416]. Проблема в том, что, призывая «очистить» рынок от капитализма, Хоннет не может определиться с вопросом, что отличает социалистическую экономику от буржуазной, кроме, конечно, этических ценностей, которые, увы, сами меняются под влиянием общественного развития.

В конце 1980-х годов, когда перестройка уже предвещала закат советской системы, на страницах британского New Left Review состоялась примечательная дискуссия между бельгийским троцкистом, идеологом IV Интернационала Эрнестом Манделем и экономистом-советологом из университета Глазго Алеком Ноувом. Если первый, опираясь на классические тексты Энгельса, призывал к преодолению рыночных отношений с помощью демократического планирования[417], то второй, ссылаясь на практический опыт, настаивал на полезности рынка[418]. Парадоксальный характер дискуссии подчеркивался тем, что авторы говорили на совершенно разных теоретических языках, приводя аргументы, которые фактически не соприкасались друг с другом. Итогом этого спора стала публикация статьи англичанки Дайан Эльсон, поставившей вопрос принципиально иным образом. Если Ноув выступал за рынок, а Мандель против него, то Эльсон заговорила о механизмах социализации рынков, необходимо порождаемых задачами того же демократического планирования[419].

Проблема не в том, «хорош» или «плох» рынок сам по себе и даже не в том, каким образом он необходим социалистической экономике как механизм, способствующий рациональному использованию ресурсов и связывающий производителей с производителями, а в том, что развитие новейших технологий и формирование новых потребностей (как индивидуальных, так и коллективных), наряду с появлением новых проблем неминуемо заставляет нас выходить за границы рынка. Не отрицая его необходимости и не пытаясь его отменять или демонтировать, мы ставим перед собой задачи, решение которых требует совершенно иных подходов.

Рынок незаменим, если речь идет о производстве обуви или о повышении качества обслуживания в ресторанах, но куда меньше можно на него полагаться, организуя обеспечение целых регионов электроэнергией или финансирование фундаментальных научных исследований, практическая выгода от которых вряд ли станет доступна ранее, чем через 20–30 лет. Отсюда с неизбежностью вытекает вывод о том, что чем более масштабные и долгосрочные задачи ставит перед собой общество, тем меньшую роль для их решения будет играть рынок и тем больше потребность в планировании. В этом смысле действительно экономический прогресс человечества означает выход за пределы рынка. И в известном смысле даже за пределы экономики в том смысле, как мы ее сейчас понимаем.

Рассуждая о кризисе индустриальной цивилизации и растущем значении цифровых технологий, российский экономист Вячеслав Иноземцев указывает на «невозможность адекватного исчисления стоимости информационных продуктов, индивидуализированных благ, определения ценности самих производственных компаний и заключенного в них человеческого и социального капитала»[420]. Однако решение проблемы он видит всего лишь в появлении новых статистических показателей, более точно отражающих новую реальность. Между тем очевидно, что проблему меняющихся производительных сил невозможно решить, не затрагивая самих производственных и в более широком смысле общественных отношений, включая отношения власти и собственности. Новые технологии ставят под вопрос объективную необходимость в рыночном обмене, позволяя регулировать производственную деятельность через непосредственные согласования заинтересованных коллективов, сообществ и лиц. По той же причине исчезают или сужаются технологические основания для частной собственности, не являющейся уже необходимым элементом в процессе взаимодействия между участниками экономических процессов. В XXI веке стихийно формируется многоуровневая экономика, неминуемо требующая комплексных решений, комбинирующих различные подходы. Старое не исчезает полностью, оно лишь уступает главенствующее место новому. И это еще один повод для создания мощного общественного сектора, работающего на интеграцию различных технологических и социально-бытовых укладов, не только исторически сложившихся в обществе, но и продолжающих в нем развиваться и взаимодействовать.

С одной стороны, необходимость получения базовых ресурсов, необходимых для воспроизводства общества как такового, создает экономику потока (как, например, в производстве энергии, базового сырья и т. д., когда отдельно взятый покупатель не может свободно выбрать, какой именно баррель нефти больше соответствует его вкусам и пристрастиям), а с другой стороны, необходимость стратегических инвестиций требует не только затраты общественных средств, но и концентрации их в руках ответственных перед обществом органов.

В то время как политика неолиберализма была направлена на то, чтобы превратить в товар все, что в принципе может производиться или использоваться человеком, интересы общества требуют декоммодификации, иными словами — возвращения предметам, действиям и процессам их непосредственного первоначального смысла, когда доступ к ним не был ограничен платежеспособным спросом[421].

Замена рыночного обмена непосредственными отношениями между людьми и сообществами там, где такие отношения вызваны к жизни самим развитием технологий и общества, не отменяет необходимость в рыночных механизмах постольку, поскольку речь идет о традиционных формах производства и потребления. Но интеграция этих уровней экономической деятельности возможна лишь на основе демократического планирования. А следовательно, потребность в экономической демократии вытекает из самого процесса развития человечества.

ГЛАВА 3. ОТ КОАЛИЦИИ СОПРОТИВЛЕНИЯ К КОАЛИЦИИ ПРЕОБРАЗОВАНИЙ

«Традиция сопротивления, — писал Кристиан Лаваль, — существует уже давно; она обновляется