С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции - Борис Носик

К северу от Пао Ту экспедиция обнаружила ламаистский монастырь, где обитало две тысячи тибетских монахов. В начале февраля путникам довелось присутствовать на торжественной религиозной церемонии, на которой появился сам панчен-лама.

Из Монголии экспедиция вернулась в Китай и направилась в Пекин: за спиной у них было больше двенадцати тысяч километров пути…

12 февраля автомобили экспедиции въехали в Пекин. Отдых, торжества в честь героев-победителей, подготовка в обратную дорогу — через Индокитай, Сиам, Бирму, Индию…

Это была настоящая победа над трудностями… Но отчего было так грустно на душе у художника? «Откуда эта необъяснимая грусть?» — записал он в дневнике.

Знали ли они, что их экспедиция находится под неусыпным вниманием разведки? Что они разворошили осиное гнездо? Вероятно, знали. И ждали худшего…

В начале марта экспедиция сходится в Гонконге. Яковлев уплывает из Гонконга 12 марта, без Хаардта. Он вспоминал последнюю встречу с Хаардтом. «Зловещая ночка, правда Яко?» — сказал Хаардт. Обоих мучили дурные предчувствия. Хаардт должен был плыть из Гонгконга назавтра.

16 марта 1932 года на своем судне скоропостижно умирает (не успев дожить до 48 лет) начальник экспедиции Жан-Мари Хаардт. Кто был при этом? Чьи люди? Пишут, что Хаардта сразила пневмония. Даже «двойная» пневмония. Не уверен, что многие тогда поверили в эту версию. Но никто ничего не расследовал. Инспектор Мегрэ спокойно ужинал у себя на бульваре Ришар-Ленуар…

Друзья Хаардта возвращаются в Гонконг. Экспедиция свернута. Больше не будет никаких странствий… В подавленном настроении они возвращались домой…

Меньше, чем через полгода, 8 августа, в Каннах погибает второй руководитель экспедиции, помощник Хаардта. Красавец-капитан Виктор Пуан, руководитель группы Китай, победитель пустыни Гоби, по сообщениям из Канн, «кончает жизнь самоубийством». Самоубийство или имитация самоубийства? Полиции удобнее первая версия. Французская полиция никогда не лезет в «разборки» иностранных разведок. Пресса взахлеб сообщает, что какая-то актриса, какая-то известная актриса Алиса изменила герою, а он вот — раз… Но разве не бывает самоубийств? Вспомните, все окружение президента Миттерана себя порешило в конце его царствования, политики, они такие все слабонервные. Вон и Савва Морозов застрелился, а денежки велел отдать малоприятному Ленину через хитрого Красина. Вон и перебежчик Виктор Кравченко, лет двадцать прятался от разведки, но вот — сам в себя стрельнул, оставшись один в отеле на полчаса, второпях… Хотя пистолет потом спрятал в карман. Так и в 1932 году. Один за другим погибают руководители «желтого рейса». Чья теперь очередь? Остается ждать (дальше будет круче). Жить и ждать. Но жить значит работать.

В мае 1932 года Александр Яковлев добирается, наконец, в свою парижскую мастерскую и начинает систематизировать материалы «желтого рейса». Он пишет картины по дорожным эскизам, готовит большую выставку, которую хочет посвятить памяти ушедшего друга Жана-Мари Хаардта. Из нового путешествия, которое было намного труднее африканского, Яковлев привез 800 работ.

В 1932 году в Париже на площади Европы открылась выставка, посвященная двум экспедициям «Ситроена». И «желтому рейсу», и новым работам Яковлева там уделено было много внимания, но Яковлев готовил и свою отдельную выставку, работая с обычным напряжением сил — то у себя в мастерской на Монмартре, то в своем ателье на Капри. С острова Капри он написал однажды другу по экспедиции, археологу Жозефу Акину:

«Шесть недель провел на Капри, где проделал огромную работу, переписывая зарисовки и эскизы путешествия, которые послужат мне зимой для создания больших картин и панно».

В том же 1932 вышла в Париже книга «Японский театр» — о театре Кабуки. Автором ее текста был востоковед Сергей Елисеев (из тех самых Елисеевых, у которых были гастрономы в русских столицах). Книга была иллюстрирована работами Яковлева, привезенными в Париж еще в 1920 году. На титуле книги стояли оба имени — Елисеев и Яковлев.

16 мая 1933 года в парижской галерее Шарпантье открылась грандиозная выставка новых произведений Александра Яковлева — больше 100 картин и 250 рисунков. «Такой сверхчеловеческий фокус произведен руками, интеллектом и волей человека! — восхищенно писал об азиатских портретах Яковлева Александр Бенуа. — Это живые люди, каждый со своей самобытностью, во многих же чувствуется величайшая духовная напряженность».

На выставке представлены были последние работы Яковлева трех видов. Во-первых, большие картины (два с половиной метра на метр). В них — стремление передать необъятность азиатских просторов: караван верблюдов в пустыне Гоби, киргизское стойбище в горах… Второй вид картин представляли собой портреты. Это была художественно-этнографическая галерея: курд из Багдада, туркмен из Герата, знатный афганец из племени Ализа, монгольский проводник Гумбо, и еще, и еще. Картины третьего типа вводили в гущу повседневной жизни племен, в атмосферу их праздников…

Выставка вызвала поток восторженных откликов в парижской прессе, в том числе, конечно, и в эмигрантской, русской. В главной русской газете (милюковских «Последних новостях») откликнулся Александр Бенуа, назвавший новую выставку Яковлева «настоящим событием, и не только художественного, но и общекультурного значения».

Именно в этой рецензии Бенуа написал знаменитую фразу о том, что искусство Яковлева вызывает «суеверное почтение», что в средние века Яковлева заподозрили бы в колдовстве и в пользовании услугами нечистой силы.

Сумев забыть недавнее свое раздражение при созерцании живописных «помпейских» работ «нового» Яковлева и его колористических поисков, Бенуа признает, что нынешняя выставка «нового» Яковлева «является весьма значительным этапом на пути его художественного развития. Чувствуется, что теперь он совершенно созрел».

Бенуа не забыл того, что он совсем недавно считал эти поиски ненужными. Теперь он пишет о достижениях художника так:

«Обошлось это развитие мастеру не без блужданий, а то и настоящих промахов. Всякий истинный художник в известный момент принимается ненавидеть в себе что-либо, подчас очень для него характерное. И Яковлеву мог опостылеть его дар спорой, точной, безошибочной «съемки», а может, он чувствовал и справедливость тех упреков, которые он слышал, упреков в отсутствии настоящих живописных элементов. И вот художник, невзирая на огромный успех, которым он пользовался, решается на нечто весьма рискованное — на переработку своей манеры. Он отказывается от тех приемов, которыми пользовался с самых академических лет, и начинает заново учиться. За него становилось страшно, как бы он вовсе не растерял себя. Но художник знал, что делает, и сейчас уже налицо определенная удача опыта — рискованный подвиг оправдал себя.

В творчестве «документатора и протоколиста» появилась незнакомая ему доселе нота лиризма. В этих туманных далях, в этих насупленных вершинах, в этом каменном просторе живет Душа, слышится музыка — та самая музыка, которая через тысячи превращений воспитала очарование Бородина, Мусоргского и Римского».

Так написал о Яковлеве в 1933 году первый некогда петербургский, искусствовед-журналист (увы, как сам Яковлев, проживший до конца своих дней в изгнании).

В 1934 году Люсьен Вожель выпустил альбом с рисунками и путевыми заметками Яковлева, привезенными из трагического «желтого рейса». В том же 1934 году Яковлев создал декорации для балета Онеггера «Семирамида», поставленного театром Иды Рубинштейн. А осенью 1934 года Яковлев вдруг уехал в США…

Мы очень мало знаем про обстоятельства этого отъезда и нам не у кого о них расспросить. Отчего он вдруг уехал после шумных парижских успехов? Отчего бросил студию на Монмартре, ателье на Капри и любимую Италию? Отчего оставил компанию друзей, а также мать и сестру, которым недавно только купил уютную квартиру близ авеню Фош и площади Этуаль? Отчего оставил друга Ваську? Как, кстати, развивались их отношения в эти последние месяцы? Нам не у кого спросить об этом, и ответ (хотя бы догадку) мы можем искать, лишь вглядываясь в кровавый туман 30-х годов…

В России большевистский режим добивал в ту пору украинское и русское трудовое крестьянство и готовился к новой волне репрессий. От Запада все эти операции насилия должны были быть скрыты акциями дезинформации, вроде агит-вояжа фезандрийских коминтерновцев по Стране Советов (под руководством и присмотром агента Игнатьева) и новой волны репатриации. На сей раз советские службы в Париже готовили к отъезду небольшую, но влиятельную группу уже, как им казалось, обработанных «советизанов» — Сергей Прокофьев, Александр Куприн, Иван Билибин, Зинаида Серебрякова, Василий Шухаев, Василий Каменский и, вероятно, знаменитый Александр Яковлев… Кандидатов на возвращение ласкало посольство, звало на свои «мероприятия», им стали беспрепятственно писать из Союза… Ситуация с Яковлевым была не очень ясной, но его, вероятно, можно было припугнуть. Может, и припугнули. Может, даже перестарались. Он еще не оправился от недавнего китайского красного страха. И он решил бежать из опасного Парижа в Америку (как десять лет спустя сделал Деникин).