Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев

На отдельных участках происходит разрыв поэзии с действительностью, и на действительность переносятся законы стиха. Диалектика действительности подменяется эстетической, то есть умозрительной гармонией. Иногда даже кажется, что Юнна Мориц и вовсе не собирается покидать тесные и прекрасные пределы поэзии, ибо выход наружу грозит и непредвиденным душевным расходом, и разрушением сотворенной с таким трудом, с таким талантом и с таким блеском иллюзорной, буколической, виртуальной реальности. Хотя именно во время таких прорывов возникают редкой гражданской силы стихи — как, например, опубликованное в 60-е годы в «Юности» и вызвавшее политический скандал стихотворение «На Мцхету падает звезда…» — об убийстве Тициана Табидзе.

А что, если обращенная на самое себя эстетика Юнны Мориц — результат столкновения поэта с реальностью и капитуляция перед ней? Ведь ее поэзия — своего рода убежище; скорее чем подвал — чердак, на котором дети прячутся от взрослых. Поэзия как анестезия, причем не Юнна Мориц первая открыла обезболивающее действие стиха. У нее тьма предшественников: от Тютчева «…и на бунтующее море льет примирительный елей» — до Баратынского:

И поэтического мираОгромный очерк я узрел,И жизни даровать, о лира!Твое согласье захотел.

Перефразируя знаменитый философский постулат: все действительное есть поэзия, вся поэзия есть действительность.

Если бы…

На самом ли деле разлит в природе мировой порядок, заданный заранее и предопределенный извне, или поэт переносит на реальность эстетические категории своего рационально-импульсивного восприятия? Не преувеличивает ли Юнна Мориц наркотическое — или гипнотическое — свойство стиха вообще и своего в частности? Таинственная власть гармонии обладает все же ограниченным радиусом воздействия, и отчужденная, отфильтрованная, процеженная реальность для самой же Юнны недостаточна: «О счастье, о мужество — не приукрасить модель, уйти из-под власти корыстных инстинктов таланта».

Это предупреждение самой себе когда срабатывает, когда — нет.

Сквозь крепко сколоченную поэтическую модель просвечивает сложная и противоречивая реальность. Образуются щели, просветы, зазоры, и тогда поэт вынужден поневоле «сломать стереотип и предпочесть сумбур». И недостаточность собственной поэзии Юнна Мориц обнаруживает с подлинным драматизмом, который и придает ее лучшим стихам незащищенность, поэтом едва ли предусмотренную:

Об этом, я только об этом,И только душа — о другом.

И об отсутствии этого другого печалилась в те, теперь уже далекие, времена не одна только Юнна Мориц. Знаменитое стихотворение Беллы Ахмадулиной так и называлось — «Другое»:

Порядок этот ведает рука.Я не о том. Как это прежде было?Когда происходило — не строка —другое что-то. Только что? — забыла.

Вообще, поэт часто ощущает пределы и опасности своего ремесла не меньше, чем его критик, и пока это чувство неудачи в нем живо, он остается настоящим поэтом. В качестве примера — давнее стихотворение Юнны Мориц «Соловей»: «О, соловей, нельзя — не обезличь, не обескровь искусством сладкогласным…»

И наоборот: склеротическому стиху обычно соответствует поступь мэтра.

Одна из любимых мною книг Юнны открывается стихотворением, краткое резюме которого вынесено поэтом в качестве названия: «Суровой нитью». Развитие, разматывание, сюжетная реализация изначальной метафоры и составляют содержание всей этой книги. При таком единстве — не только стилевом, но и сюжетном, концептуальном, стержневом — первое стихотворение может быть прочтено как эпиграф ко всей книге. Я попридержал его под занавес и сейчас приведу три из него строфы, чтобы возвратить читателя к содержанию поэзии прежней Юнны Мориц, а заодно подытожить, резюмировать содержание оканчиваемой главы:

Суровой нитью держится мой дух,Он как бы недоступен для разрух.В разлуке с кем должна я сохраниться,Чтоб столь суровой нитью взор и слухПрижаты к миру, чтоб рубцом родниться…

Суровой нитью к жизни привяжуСвое дитя, которое держуСегодня утром на ладони крупнойНад океаном, льнущим к рубежу,Откуда вечность кажется доступной.

Суровой нитью привяжу к ветвям,Как звезды — к небу, розы — к соловьям,Искусства и науки — к сыновьям!Так привяжу, как наши бездны к высям,Так привяжу, что будешь независим.Таков парадокс этой связи — независимость.Человек независим, пока он связан с ветвями, людьми и звездами.То же — с поэзией.

Постскриптум. Эпистоляриум — 2005

22. 6. 05.

Спасибо, что ты потратился на воспоминания о моей поэзии тридцатилетней давности, — сильно чувствуется спецзаказ именно на этот сюжет, а также азарт удавки, на которой подвесил тебя этот спецзаказ.

В свое время некий Бахыт Кенжеев получил оттуда же спецзаказ на рецензию о моем «Избранном», где должен был сообщить, что Юнна Мориц все списала у скушнера. Спецзаказ он исполнил, за это стали его сильно печатать и хвалить в Отечестве. Однажды на моем вечере в США он подкатился ко мне с этой грязной рецензией и слезно покаялся, припадая по пьяни к паркету башкой. Теперь иногда он приходит на презентацию моих книг за автографом, но никак не может его получить — сущий пустяк по сравнению с вознаграждением от спецзаказчиков.

Указываю тебе на вопиющие неточности:

1) В моем стих-нии «Зимний пейзаж» из книги «Таким образом» на стр. 37 есть строки:

Как мало еврея в России осталось,

Как много жида развелось.

…как мало в России осталось еврея,

Как мало осталось меня…

А тех строк, что приводишь ты, называя моими, у меня нет — их сочинил ты сам, не имея моей книги, не имея желания читать поэзию вообще чью-либо, кроме окружающей тебя писсреды. Имеешь право. Я потому и не присылаю тебе свои новые книги.

Но к цветаевскому «поэты — жиды» мои строки в данном стих-нии никакого отношения не имеют. Ты зарезался возрастом, как герой Щедрина зарезался огурцом.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});