С. Михалков. Самый главный великан - Л. Салтыкова

Такой и была моя книжица «Корни» – о подвижниках, боровшихся за сохранность русской культуры. Суть ее укладывается в три фразы:

«Живое чувство патриотизма должно проявляться естественно, на основе гордого сознания крепости и вечности тех корней, на которых выросла наша культура. Величие народа покоится на его прошлом – и давнем, и недавнем. Отними это прошлое, и останется просто громадная пестрая толпа, неспособная строить свою будущность».

Я готов был утверждать это и тогда, когда к власти пришли олигархи, растащившие страну, задушившие такое понятие, как совесть, что позволило известному эстрадному рифмачу назвать патриотизм последним прибежищем негодяев и слинять за рубеж. А за полтора десятка лет до этого я радовался и гордился, что такой замечательный поэт, как Сергей Михалков, не поленился позвонить мне в восемь утра. Ну, вы меня понимаете…

Потом мы встречались не раз, и я всегда удивлялся, сколь тонок в своих суждениях Сергей Владимирович, сколь остроумен и лукав – припечатает кого-нибудь, а придраться невозможно. Хорошо, что не тебя, подумаешь.

Жизнь у него была большая, наполненная событиями, о которых я знаю мало, поскольку никогда не ходил в литературных генералах. Слухи о нем доносились хорошие. О доброте его – он всегда был готов прийти на помощь брату-писателю в трудную минуту, когда речь шла о жилье или о чем-нибудь другом, сопоставимом. Звонил в «инстанции», хлопотал, но попрошаек не уважал. Слышал я расхожее, будто бы сказанное кому-то: «П-помочь помогу, а денег не дам… Я ж-жадный!»

Помню урок уважения к книге, который преподал он мне где-то на рубеже тысячелетий, когда я посетил его в кабинете на Поварской. Болтали о всякой всячине, а потом он спросил о книжке, принесенной мной и лежавшей на столе задней обложкой вверх.

– Что это?

– Да так… моя книжка. Только что вышла.

– Во-первых, – сказал он, – не книжка, а книга. А во-вторых, о ней надо было сказать мне в первую очередь. Я бы так и поступил. Говорить о только что вышедшей книге – святое дело.

Испытав некоторую неловкость, в душе я согласился с ним. Бравада скромностью была уничижением паче гордости.

Жизнелюбие не покидало его до старости. Как он гляделся, стройный, осанистый, в открытом кабриолете рядом с красивой женой, сидевшей за рулем!

Как-то, не помню уж года, я решил поздравить его с днем рождения. Позвонил на квартиру – гудки. Позвонил на дачу – тоже гудки. Позвонил Никите Михалкову.

– Где отец? – спрашиваю.

– В больнице. Шейку бедра сломал…

– Как! Лет десять назад с ним такое уже было.

– Это другая нога…

И Никита рассказал мне, как приехал к отцу, а тот беспомощно лежал на полу в окружении врачей и близких, как стал звонить медицинским светилам, а те спрашивали, сколько лет пациенту, и отказывались от операции, боясь, что не выдержит наркоза. Никита вспомнил, что в свое время отец долечивал ногу в Мюнхене, и позвонил тамошним докторам. Те сказали, что берутся сделать операцию, привозите, мол. Никита договорился с МЧС о доставке отца в Баварию. Там быстро сделали все анализы и буквально на другой день удачно прооперировали.

– А впрочем, – добавил Никита, – завтра в семь вечера у меня будет с ним телефонный разговор. Приезжай ко мне на Николину Гору. Приезжайте вместе с Ирой.

Мы с женой поехали. Была Масленица, был всякий кинематографический, не очень знакомый народ. Ира с Татьяной Михалковой ударились в воспоминания, как они с детьми лет тридцать назад встречали симферопольский поезд, из которого вывалились мы с Никитой и Олегом Михайловым, почти опустошившие ящик с «брютом», который поручил привезти Андрон… Но это уже совсем другое время и другая история, весьма занимательная.

Ровно в семь Никита поговорил с отцом и передал мне трубку.

– Дорогой Сергей Владимирович, – сказал я, – поздравляю с днем рождения, а за ваше здоровье мы сейчас с Никитой выпьем…

– Только не напейтесь! – послышалось из телефона. – А впрочем, я сам пойду сейчас же в ресторан…

Я не удержался и хихикнул, представив себе эту послеоперационную картину.

Через полчаса телефон заверещал, и Никита стал сбивчиво рассказывать кому-то весь сюжет с шейкой бедра. Под конец он вдруг говорит:

– Это папа.

И дает мне телефон. Я беру его и слышу голос одного из своих сыновей:

– Дорогой Сергей Владимирович, поздравляю вас с днем рождения…

– Это не тот папа. Это твой папа…

Недоразумение разъяснилось, и мы с Никитой отправились в его гимнастическую комнату, полную всяких снарядов. Никита оголился по пояс и стал наподобие культуриста играть мышцами, явно желая произвести впечатление.

– Никита, – сказал я, – твой папа говорил мне, что он терпеть не мог делать физзарядку.

– И точно, – ответил Никита.

Шло время. На ужин, который я устроил по случаю своего восьмидесятилетия на Поварской для многочисленных своих родственников и друзей, явился и сам Сергей Владимирович Михалков. Ему было уже далеко за девяносто, и небольшую лестницу, ведущую на бельэтаж, он одолевал, отвергнув мою помощь, четверть часа, а в ушах у меня звучал еще голос его верной помощницы Людмилы Дмитриевны:

– Он мне сказал: «КЖукову… п-приду!»

Верю ей свято, и речь его в застолье была умной, задушевной. В тот же вечер я слышал от многих о нем:

– Каков, а!

Анатолий Салуцкий[62] Человек трех эпох

С Сергеем Владимировичем Михалковым я познакомился в 1965 году при обстоятельствах весьма необычных, которые сегодня могу назвать уникальными, ибо за десятилетия, минувшие с тех пор, ничего подобного в писательской среде не случалось.

Той весной всех писателей-фронтовиков наградили медалью «К 20-летию Победы над фашистской Германией». В ЦДЛ созвали пленум, и тогдашний первый секретарь Московской писательской организации Сергей Михалков лично вручил награды. Но семеро фронтовиков отсутствовали по болезни. И Михалков решил навестить их.

В то время я работал в «Вечерней Москве», и мне позвонил писатель Генрих Гофман – летчик, Герой Советского Союза:

– Завтра Михалков едет вручать медали писателям-фронтовикам. Я – за рулем. Поедем с нами…

Забегая вперед, скажу, что к концу того «завтра» Гофман вел свою «Волгу», навалившись на руль всей грудью, отчего машина на ходу сигналила на манер нынешних противоугонных устройств. Еще бы! У каждого писателя на радостях накрывали стол, и водитель рюмки не пропустил. О той замечательной поездке с Михалковым мы вспомнили с Генрихом при расставании в 1992 году в вашингтонском аэропорту, где вместе с Поволяевым пересаживали больного Гофмана на рейс до Майами, чтобы он попрощался с сыном. Больше я его не видел, вскоре по возвращении в Москву он скончался…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});