Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус

Пасхе-по-всему-миру. Главной темой выпуска стало шествие на Пятой Авеню и наставления папы в его публичной проповеди; «непристойный» инцидент в Нотр-Даме заслужил столько же строчек, сколько и заметка из дождливого Лондона:

Поздним утром прошло «Пасхальное шествие», организованное одной лондонской популярной газетой, посулившей 50 фунтов для женщин за самый яркий наряд в центральном Лондоне. Знаменитости радио, кино и театра не испугались плохой погоды, одевшись в свои лучшие платья.

В Париже события в Нотр-Даме попали на первые полосы газет. Ежедневная газета Коммунистической партии, “L’Humanité”, осудила произошедшее. Независимая “Combat” сделала то же, но в более мягких выражениях: «У каждого есть право верить или не верить в Бога. Можно признать, что шутка необходима, и что в некоторых случаях даже мистификация желательна. Но…» Поддерживая имидж популярного форума для авангарда, газета предоставила свои страницы для споров по этому вопросу: возглавляемое Андре Бретоном, большинство сюрреалистов Парижа сплотилось в своих письмах в защиту, что продолжалось несколько дней.

«Трое сумасшедших?» «Трое хамов?» «Трое героев?» Мишель Мур (в центре) вместе с поэтами-леттристами Гисленом де Марбе (слева) и Сержем Берна в полицейском участке вскоре после инцидента в Нотр-Даме, “Combat”, 12 апреля 1950

Основным тоном этих писем являлась странная ностальгия. Странным в ней было то, что это была ностальгия по прошлому, которого никогда не было, по славным денькам, которые не были прожиты, по взрыву, который не произошёл. Сюрреалисты радостно приветствовали произведённый скандальный эффект, но в их радости был вакуум стыда за двадцатилетнее ожидание в кафе и галереях своих незаконнорождённых детей, чтобы передать им своё наследство. «Совершенно верно, что удар должен был быть нанесён сюда, в самое сердце спрута, до сих пор душащего вселенную», — писал Бретон о Нотр-Даме. «Это случилось в том самом месте, куда в дни нашей молодости я и несколько человек, кто был и остаётся моими товарищами — Арто, Кревель, Элюар, Пере, Превер, Шар и многие другие, — мечтали нанести свой удар»2. Приходилось ли ранее Бретону, будучи столько лет трибуном протеста, уступать такую большую часть сюрреалистской территории, приходилось ли ему хоть однажды признавать, что по сравнению с действием, даже дурацким, мечта оставалась всего лишь мечтой? Мур «стал действовать», — писал Шар, словно кристаллизация Муром сюрреалистского духа — если было именно так — вдруг выявила, что годы сражения Шара в рядах Сопротивления были не более чем умозрительной подменой конфронтации с настоящей жизнью. Заливаясь извинениями, плохие отцы заявляли права на своих сыновей, но те отцов не признавали.

Почтовая карточка, 1980-е

Из четырёх “illuminati”[114] (“Combat”) задержан был только Мур: архиепископ обвинил его в самозваном священстве. Отправленный на психиатрическое обследование, Мур добился перемены мнения “Combat” на инцидент, после того как назначенный судом психиатр, некий доктор Робер Мико, заключил, что у Мура «причудливый идеализм», «презрение к восприятию вечного», «предрефлексивное cogito», «равнодушные окулярно-кардиальные рефлексы», «традиционная ориентация» (стыдливо признанная), «способность идти к основам учения» и «мгновенно переноситься в другие эпохи», «раздражение от предположения, что Бытие может предшествовать Существованию», «удивительные приступы звукового парашютирования и пикирующих неологизмов», а также «гипертрофированная и нескладная логика, в которой больше скрупулёзной ограниченности, чем ограниченной скрупулёзности»3.

Это был шедевр французской литературной критики. Клинически это было так же точно, но смешав политику со своими рецептами, доктор Мико разгромил самого себя. Мур, вероятно, больше не станет хулиганить в соборах, сообщал психиатр, но за пределами стен лечебницы он являет очевидную опасность для «общественного порядка в районах проживания среднего класса».

Доктор Мико зашёл слишком далеко, этот скандал продолжился новым, и после одиннадцати дней содержания под стражей Мура освободили. Спустя три месяца он написал “Malgré le blasphème” («Вопреки богохульству»), книгу, настолько благожелательную по отношению к Церкви, что тот самый архиепископ, мессу которого прервал Мур, рекомендовал всем церковным библиотекам ею запастись. Повторяя судьбу Шарля Морраса (1868–1952), харизматического лидера монархистской протофашистской группировки “Action française” и Фелисите Ламеннэ, поборника религиозной свободы из XIX века, Мур превратился в банального церковного энциклопедиста; он умер респектабельным и устаревшим в 1977 году. Инцидент в Нотр-Даме, как заметил корреспондент “Combat”, был не чем иным, как «хорошим началом литературной карьеры».

Вопреки

«Вопреки богохульству» остаётся удивительным документом. «Почему, — пишет Мур, — нам не удалось приспособиться к миру?»

Вооружённые своими сложными детекторами, психиатры всегда могут изучить нашу асоциальность. Тем не менее было очень странно, что развелось так много асоциальных элементов и параноиков, что эпидемия психических заболеваний внезапно поразила всю французскую молодёжь. В этом мире мы искали жизнь, но находили только обломки. Мы могли мечтать, и я мечтал, о прежнем благополучии или о паломничестве в древние учреждения, которые прежде распространяли свои благословления на этой земле; но всё, что мы могли обнаружить, это здания без души, пошатнувшиеся, обваливающиеся и обречённые. Призраки величия, воспоминания о живости — несмотря на самих себя, нам пришлось предаваться романтизированию руин и увядшей славы.

Мы все заставили себя забыть вплоть до памяти о старых мечтаниях, чтобы принять руины и быть счастливыми среди них, чтобы самим стать сознательными и самодовольными руинами. Мы дошли до систематического поиска уродства, зла и заблуждения во всём, но для большинства из нас это, несомненно, было лишь бравадой в отчаянии, маской, скрывавшей наше разочарование от того, что мы не смогли найти истину, красоту и добро4.

По традиции, идущей от «Исповеди» Августина до проповедей Литтл Ричарда («Я был наркозависимым! Я был гомосексуалистом! Я пел для дьявола!»), нигилистские признания Мура всего лишь означали, что чем ужаснее грехи, тем величественнее конечное благочестие — или, как написал об этом Рауль Ванейгем, «профанация причастия всё же является данью уважения церкви»5. Всегда, пояснял Мур, он стремился к полной правде, к абсолюту: это обещал Господь. Марксизм, экзистенциализм и тому подобное являлись не более чем выхолощенными версиями божественного обещания — так как без Бога человек ничто, то эти учения, как все другие гуманизмы, были всего лишь мегаломаниакальным солипсизмом. И от того, что божественное обещание никогда не оставляло его, говорил Мур, он не смог вынести абстракцию философии и рутину повседневности: «Действительно было необходимо убить Бога, чтобы стать свободным»6. Объявив о смерти Бога, Мур почувствовал, как печать смерти легла на него, удар под дых, подобный поцелую: Христову поцелую Великого Инквизитора. Круг замкнулся, Мур написал «историю падения», и теперь оно закончилось. Неудивительно, что архиепископ был счастлив.

С самого начала газеты более всего иронизировали над тем,