Годы в огне - Марк Гроссман

Генералу вторил начальник Златоустовской уездной милиции:

«При проверке мною района, занимаемого вторым участком, выяснено, что положение шаткое: сильный большевизм развит в Юрюзани, Минке, Насибаше и Тюбелясах, много дезертиров…»

Страх холодил белых с первых часов мятежа и захвата власти. Уже в конце восемнадцатого года революция, ушедшая в подполье, нанесла неприятелю удар, озлобивший и ошеломивший его.

Близилась годовщина Октябрьской революции, и красное рабочее подполье решило ознаменовать этот самый первый юбилей массовой забастовкой.

Конечно же, пролетарии отменно знали, что такое белый террор, свист шашек и голодные слезы детства, и все-таки на ужас врагу и во славу своего содружества — возникла идея протеста — этого подвига гордых и неимущих в кольце штыков.

О забастовке подумали загодя. Почти за две недели до праздника на прочной явке — это была квартира сапожника Игнатия Джазговского на углу Казарменной и Степной[55] — собрался подпольный горком партии. Его вела Софья Авсеевна Кривая, провизор одной из челябинских аптек, девушка без страха и упрека.

Заседание охраняли боевики, оцепившие дом и важные ближние подступы к нему.

Кривая и Осип Хотеенков выдвинули и обосновали замысел этой, прежде всего политической, стачки.

— Будет тяжко и, может, прольется кровь, — говорила Софья, — но партия не станет терпеть белую злобу. Нам не простят безделья. Я настаиваю на забастовке.

— Софья права, — похрустел пальцами тяжело больной Хотеенков. — Измываться безнаказанно над нами нельзя. Это они должны шкурой своей ощутить. В Челябе и Копях состоятся забастовки.

Хотеенкова слушали с напряженным вниманием. Осип жил здесь, прямо на явке Джазговского, а это, разумеется, значило, что ему безоговорочно доверяют.

Сын крестьянина-батрака, он с детства малярничал, носил солдатскую шинель, которой согревался и теперь, выполняя самые рискованные задания подполья. Именно Хотеенков набрал и отпечатал первую листовку в подпольной типографии Центра[56].

В тот же день Кривая отправилась на угольные копи и в конспиративной квартире Ивана Рожинцева встретилась с Федором Царегородцевым. Подпольщица передала Федору решение Центра: шахтер отвечает за организацию забастовки в Копейске. Седьмого ноября над городом должен взметнуться красный флаг.

Федор сказал: «Сделаем», и Софья тотчас вернулась в Челябинск.

Штабы подполья готовились к стачке.

Старались учесть даже мелочь, ибо в таком деле иная мелочь стоит головы.

Главные надежды подпольный горком возлагал на коммунистов железной дороги. Здесь, на станции, тайными десятками революционеров руководил Александр Николаевич Зыков и его товарищ по военной службе столяр депо Яков Михайлович Рослов. Оба подпольщика в эти дни занимались ремонтом пассажирского вагона первого класса, и именно им пришла в голову мысль, как обезопасить сбор вожаков забастовки. Об этом плане они сообщили мастеру столярного цеха Ивану Деревянину и заручились его поддержкой.

В два часа дня четвертого ноября 1918 года в вагон вошли восемнадцать человек — делегаты всех служб узла. Деревянин тотчас распорядился поднять вагон на домкраты и выкатить из-под него тележки.

Несмотря на то, что теперь никто посторонний не мог попасть в вагон, в столярке сейчас же появились слесари Белобородое, Золотарев, Заболотников и другие, — охрана штаба. Пока они шумели и гремели, «работая» под вагоном, Александр Зыков открыл заседание. Он сообщил боевикам о решении горкома. Все поддержали резолюцию; тут же согласовали план.

Подполью поручалось три дня до забастовки вести неустанную агитацию и поддержать волю колеблющихся. Составили текст листовки для тайной типографии и обязали печатника трудиться день и ночь, но исполнить свой долг к рассвету седьмого ноября.

И вот он наступил этот торжественно-тревожный красный день, час трудного торжества рабочих революционной Челябы.

На всем огромном узле не нашлось ни одного человека, предавшего свой класс. Как только отзвучали митинги, люди кинулись к табельным доскам, сняли марки и разошлись.

Теперь уже трудно упомнить, по какой причине замешкалась кузница, и тогда ее мастер Михаил Горенко сказал сухо:

— Как все — так и вы. Чтоб тотчас — никого.

Через четверть часа узел замер. Утихли паровозы и молоты, напильники и рубанки, станки, литейка, трансмиссии.

Контрразведка, власти города, начальство уезда онемели от потрясения. По городу уже чуть не полгода плыл ужас бессудных казней, арестов и мучений, и враг думал, что запугал эту черномазую братию у паровозных топок и в глубине угольных шахт. И вот на поверку выходит, что ничего они, все белые вместе, не могут поделать с бунтовщиками.

Первым одолел шок начальник вагонного депо. Он сам бросился в котельную, и над пристанционными Мухоморовкой и Порт-Артуром, над утренней тьмой города завыл требовательный тревожный гудок.

Рабочих вторично вызывали в смену. Было восемь часов с минутами.

Яков Рослов, услышав вой гудка, кинулся к Зыкову и Завьялову. И они втроем поспешили в депо — посмотреть, не спасовал ли кто перед приказом гудка.

В цехах было совершенно безлюдно, отсутствовало даже начальство — и некому было сорвать со стен листовки тайной типографии Центра.

Впрочем, один штрейкбрехер нашелся — на верстаке инструментального цеха сидел, поеживаясь, мастер Хаванский, человек, прикормленный дирекцией.

Подпольщики кинулись на завод «Столля», по соседству со станцией.

И там множество людей не вышло на работу.

Встретившийся Зыкову и Рослову заводской литейщик Федор Иванович Долгушов и кузнец того же завода Моисей Иванович Русаков сообщили отменную новость. Они только что с Копей и видели собственными глазами: народ бурлит, и на копре шахты «Александра», в снежных вихрях, бьется, как пламя, красный флаг. Этот подвиг совершили добровольцы Леонид Горшков и Максим Семенов, но больше других сделала Анастасия Собакина[57].

Наступил новый день, и Лебединский, обычно начинавший службу с чтения газет, подвинул к себе стопу белой печати. Меньшевистские и эсеровские листки выли в общем хоре. Блудливая «кооперативная» газета «Власть Народа» лила крокодиловы слезы:

«ЗЛОВЕЩИЙ ФАКТ

С чувством глубокого недоумения мы должны сообщить, что вчера утром по тревожному свистку рабочие железнодорожных мастерских приостановили работу и ушли по домам.

Мотивом забастовки, как нам передают, является «празднование» годовщины октябрьского переворота.

Мы вынуждены пока ограничиться лишь одной краткой передачей этого зловещего прежде всего для самих рабочих факта; свой же взгляд по поводу этой демонстрации, могущей повлечь для рабочих самые грустные последствия, мы выскажем особо».

На следующий день, в субботу, «Власть Народа» «высказалась особо», поместив на первой странице заметку

«ПЕТЛЯ НА СОБСТВЕННОЙ ШЕЕ

Вчера нам передан факт совершенно невероятный, но, к великому несчастью, он оказался фактом. Рабочие местных железнодорожных мастерских и рабочие завода «Столль» объявили однодневную забастовку, в честь — страшно и стыдно вымолвить! — годовщины совдеповской революции».

Холопы печати натравливали власть на рабочих. Газеты могли бы в своем лакейском усердии добавить, что это была единственная стачка на всем огромном пространстве Урала, Сибири и Дальнего Востока.

Временщики не замедлили обрушить на рабочих кулак террора. К мастерским подкатили классные штабные вагоны, и контрразведка взялась за дело.

В первые же сутки арестовали и загнали в сарай семьдесят с лишним подозреваемых. Офицеры выбивали из людей имена зачинщиков стачки.

Предателей не было. Рабочие отвечали, как условились загодя:

— Как все, так и я. Чего цепляетесь?

На третий день власть пригрозила арестованным:

— Или скажете, или каждого пятого — к стенке!

Яков Рослов покосился на офицера, к которому его привели на допрос, пожал плечами:

— Оно и нетрудно. Винтовки-то у вас — не у нас…

Десятого ноября каратели, скрипя зубами, отпустили арестованных: боялись парализовать мастерские. Гнев на узле и в цехах «Столля» густел, как грозовая туча.

Станция продолжала бастовать. И снова застучал в ночах Челябы кованый каблук солдатни. Новую партию рабочих — тридцать девять человек — доставили в подвалы контрразведки. Каратели решили: в Челябинске из них не выбьешь показаний, следует увезти смутьянов в чужие места. Там, лишенные поддержки земляков, они станут сговорчивее.

Эта тайна дядинских подвалов просочилась в город, и семьсот пролетариев «чугунки» кинулись к вагонам с решетками.