Гидеон Плениш - Синклер Льюис

Доктор Плениш был очень доволен: «Вот хорошо, что я все это время аккуратно информировал Тома о деятельности здешних организаций! Его шансы стать президентом все повышаются и…»

— Пиони! Как тебе нравится мысль быть женой посланника на Кубе или в Швеции?

— Мне больше нравится мысль быть посланником на Кубе или в Швеции! — вскричала она и потом долго смеялась.

На третий день после этого, в конце рабочего дня, доктору Пленишу позвонили по междугородному телефону из Кинникиника:

— Это вы, Гидеон? Говорит Придмор. Должен вам сообщить печальную новость. Ректор Булл скоропостижно скончался сегодня утром… Да, очень было тяжело… Это случилось на первом студенческом собрании, я присутствовал, он только начал свое обращение к студентам и вдруг замолчал, лицо стало какое-то удивленное, а потом рухнул на пол, и, когда мы с доктором Эвартсом подбежали к нему, он был уже мертв.

Я говорю из банка. Сейчас здесь у меня сидят несколько попечителей, есть кворум, и все шлют вам привет, они о вас очень высокого мнения, и мы хотим официально предложить вам пост ректора. Что скажете, сынок?

Доктор Плениш залепетал:

— Я позвоню вам завтра утром… В десять тридцать в банк? Отлично. Да, и передайте миссис Булл мое самое сердечное сочувствие. Завтра я вам позвоню. Да, и привет Текле.

Выяснилось, что вечером доктор и миссис Плениш совершенно свободны. Никто им не позвонил по телефону; никого из тех, кому они сами звонили, не оказалось дома. Пиони, разумеется, восприняла это как трагедию и захныкала.

— Какой холодный, равнодушный город! В Нью — Йорке никому ни до кого нет дела. Иногда мне даже кажется, что ты тогда летом был прав — нам было бы лучше в Кннникинике. Что ни говори, а как жена ректора я занимала бы очень прочное положение. Я бы даже мою Уинифрид могла послать к черту.

Теперь доктор был уверен, что в течение вечера найдется подходящий момент, и он скажет ей.

Они доехали автобусом до угла 34-й улицы, потом пошли дальше по Пятой авеню пешком в осенних су* мерках. Город был частично затемнен. Витрины не освещались, светофоры слабо вспыхивали красно-зелеными крестами, п вся авеню напоминала деревенскую улицу. Но приглушенный свет только раздразнил живое воображение Пиони, которую в этот вечер занимали меха и бриллианты. Как видно, призывы к экономии в связи с войной не находили отклика в ее сердце. Она заглядывала в темные витрины, где таинственно мерцали хрусталь, серебро и полированное дерево, и болтала:

— Вот подожди, скоро я буду зарабатывать не меньше тебя, — ты сам знаешь, я не люблю бросать деньги на ветер, но как-нибудь отправлюсь в поход по магазинам — и тогда держись! За то я и люблю Нью-Йорк, что здесь, во-первых, можно заработать деньги, а во — вторых, есть на что их истратить.

Они чинно обедали в Дубовом зале отеля Плаза. Пиони, казалось, была настроена ласково — то ли ей понравились куры под бешемелью, то ли метрдотель, помнивший их фамилию, а может быть, просто от любви к собственному мужу. И доктор рискнул. Он заговорил с ней, подбирая слова так осторожно, словно обращался к собранию готовых раскошелиться филантрёпов:

— Дорогая, послушай, что я тебе скажу, и не перебивай, пока я не кончу. Я знаю, какое у тебя прекрасное, любящее сердце. Когда Хомуорд или Гентри ругают своих жен: и нечестные-то они, и тщеславные, и болтливые, — я всегда думаю, какое огромное счастье для меня, что со мной моя маленькая верная Пиони. Нет, нет, подожди, я не кончил. Я знаю, иногда тебя раздражает, что все в жизни происходит так медленно — это общий удел всех честолюбивых людей, но я знаю, что в душе ты верна, как Руфь, ты обладаешь редкостным талантом любви, ты бы пошла за своим мужем куда угодно, даже на чужое поле, да?

Пиони не любила упоминаний о полях и других особенностях пейзажа, свойственных Среднему Западу, но все же ответила, что да, конечно, она очень похожа на Руфь.

— Так вот, послушай и, пожалуйста, не перебивай — бедный Остин Булл умер сегодня утром от разрыва сердца.

— Ой, как жаль!

— Мне Придмор звонил — они предлагают мне сейчас же занять должность ректора. Не забывай, что эго работа постоянная, не зависит от прихотей Мардука и дает право на пенсию. Каждое лето мы могли бы приезжать в Нью-Йорк, а после войны-съездить в Париж. Не упрямься, дорогая, не думай, что если ты когда-то сказала «нет», значит… И я тебе устрою самостоятельную работу, будешь занимать такое же высокое положение, как я, может быть, я заведу в колледже свою радиостанцию. Радость моя, это очень важно, и решать нужно сейчас. Могу я на тебя положиться?

— Ах, Гидеон, я не хочу поступать неразумно. Я понимаю. В Кинникинике я, наверно, была бы вроде как королевой — и поделом было бы всем, кто смотрел на меня свысока, когда я была девчонкой, и… А ты дашь мне честное слово, что мы поедем в Париж, если… Господи, посмотри-ка, кто там сидит!

За столиком у стены в кожаном кресле восседал в полном одиночестве Томас Близзард, кандидат в сенаторы США, который, по слухам, должен был находиться у себя дома, в Васкигане.

Пиони бросилась к нему, доктор Плениш двинулся следом за нею, помедленнее.

Близзард загромыхал:

— Небольшой стратегический ход. Прилетел сюда сюрпризом, чтобы выступить нынче вечером на митинге в театре Импириел Темпл, — завтра улетаю домой. Поедемте вместе, будете сидеть со мной в президиуме. Придет кое-кто из вашингтонских воротил — верховный прокурор и министр просвещения и искусств. Вы молодец, док, доклады присылали-первый сорт, а вы, красавица, я слышал, прямо чудеса творите: так наловчились заводить друзей и влиять на кого следует. Пожалуй, придет время — вас можно будет использовать в служебном аппарате старика Близзарда. Ну, приводите своего мужа, будете сидеть на сцене, как кронпринцесса. Заметано?

— Ой, конечно, приеду, конечно, мы приедем, — сказала Пиони.

Из-за тяжелых бархатных портьер, пышных, как фразы предвыборной речи, они вышли на огромную сцену. Перед ними, заполнив четыре яруса, такая необъятная, что вместо лиц только бесчисленные пятна белели на фоне темных стен, волновалась пятнадцатитысячная аудитория.

— Нет, вы посмотрите! — захлебывалась Пиони.

Ее муж протянул несмело:

— У нас, в Кинникинике, тоже бывают большие сборища.

— Ну, что ты! На футбольных матчах и то вчетверо меньше бывает, а сколько фотографов, смотри, смотри, снимают с магнием! Ну скажи сам, разве не приятно сидеть здесь, среди всяких знаменитостей, а все эти дураки смотрят на нас и думают, что мы тоже ужасно важные люди.

— Не доставляет мне удовольствия красоваться перед толпой.

— Это ты, положим, врешь!

— Во всяком случае, не так, как раньше.

— Ну, зато мне доставляет.

Пиони сидела на сцене между своим мужем и верховным прокурором Соединенных Штатов Америки; мужу она шептала:

— Подумай, только сегодня утром прокурор, наверно, был на заседании кабинета, говорил с президентом, узнал всякие тайны о России, и о втором фронте, и о Соломоновых островах[152] — совсем как в истории. А сейчас я сижу рядом с ним, и миллионы женщин смотрят и завидуют мне! А ты хочешь, чтобы я уехала отсюда и разливала чай всяким старым девам в колледже!

— Знаю, знаю, — вздохнул доктор Плениш и после долгой паузы добавил: — Знаю.

Позже, когда зрители стали подниматься на сцену, чтобы попросить у прокурора автограф, несколько человек просили автограф у Пиони, а кто-то принял ее за жену прокурора. Она со смехом вспомнила об этом в автобусе, по дороге домой, а потом заговорила необычайно серьезно:

— Дорогой мой, ты не тревожься, если старика Мардука упекут в лечебницу для алкоголиков и ты окажешься без работы. При моих отношениях с Уинифрид Хомуорд и Близзардом я всегда смогу тебя прокормить, а ты можешь посидеть дома и спокойно, как следует, всласть отдохнуть.

Далекий, тревожный свисток парома, нагруженного товарными вагонами из Уиннемака, Айовы и с калифорнийских плато, разбудил его, и улыбка тронула его квадратное лицо, потому что он смутно верил, что когда-нибудь тоже сядет в поезд и в какой-нибудь тихой долине обретет самоуважение и душевный покой.

Но свисток прозвучал еще раз, такой затерянный и тоскливый, что к доктору Пленишу вернулись его обычные сомнения в себе, и лицо его нахмурилось, выражая тревогу и нерешительность. Сейчас, в пятьдесят лет, он знал, что, даже если он еще четверть века будет подниматься вверх по крутой тропе славы, никогда ему не излечиться от горной болезни.

— Ты не спишь? Дай мне, пожалуйста, стакан воды, — сказала его верная жена.

— Сейчас, — сказал доктор Плениш.

— Знаешь что? Когда-нибудь у нас будет свой особняк на Ист-Энд-авеню.

— Да? — сказал доктор Плениш.

Примечания

1