Ленинградский панк - Антон Владимирович Соя

заперта, ключи у дружинников-охранников, которых практически не видно. Они кто в очередном рейде, кто в кабинетах со своими начальничками в серых костюмах. Десяток полуживых столов со стульями, на которых лежат старые газеты и ютятся по два-три отброса общества. Кто-то сидит-лежит на полу у стенки. Кто-то храпит на подоконнике. Театр дель арте отдыхает – арлекины-панки и пьеро-хиппи в наличии. Одинокий металлист, лысоватый парень лет двадцати пяти весь в коже, шипах и заклепках, читает газету «Пионерская правда». На грустных настенных часах почти час ночи. За окнами пустынная улица, залитая мертвым светом. Ты тоскливо глядишь в окно. Хочется накрутить челку на палец, а челки-то и нет. Зато есть челочники. Егерь еще с двумя приятелями и стриженой девчонкой в кожаных шортах о чем-то оживленно вещает в противоположном углу, периодически показывая на тебя пальцем. Но тебе плевать на Егеря и его дружков. А вот на перспективу зависнуть непонятно где на пятнадцать суток – тебе не плевать. Ты думаешь, что сорвал запись альбома, всех подвел. Дэн обидится, родители расстроятся. Объекту подарить тебе нечего. Да и вообще, ты теперь будешь мести улицы в ее честь во время дня рожденья, на который ты не попадешь. Зато там наверняка будет Дэн. Они же теперь коллеги. Интересно, дадут тебе позвонить ей или нет. За две недели твоего отсутствия она вообще о тебе забудет. Познакомится в луна-парке с каким-нибудь чехословаком… Ой, а Кузя-то, Кузя! Бедное животное! Он же там загадит все до завтрашнего вечера и с ума от голода сойдет. Надо было ключи Мурзилке дать, чтобы она с ним погуляла. Мурзилке – ключи от квартиры? Вот это мысль. Ты уже настолько ей доверяешь? Удивительно. А еще удивительнее, что ты забыл про Тихоню с Нинкой, которых благополучно оставил у себя дома. Так что не переживай, чувак, – Кузя в полном порядке.

От интереснейших размышлений тебя отрывает парень в черном стиляжьем костюме с короткими зауженными брючками, из-под которых торчат ярко-синие носки. На голове – черный аккуратный берет и маленькие круглые очки с синими стеклышками.

Он неслышно подходит к тебе сзади и говорит тихим вкрадчивым голосом:

– Привет, я Слепой.

Ты оборачиваешься, меряешь взглядом его театральную фигуру. Синие очки, добрая несчастная улыбка. Похоже, действительно слепой. Дружинники уже совсем озверели!

– Привет! – говоришь ты, удивляясь неожиданной теплоте своего голоса. – Мне очень жаль. Как же они тебя забрали?

– Прости. Это просто погоняло, – Слепой противно кашляет. Это он так смеется. – На самом деле я очень даже зрячий. Тебя первый раз повязали?

– Ага, – говоришь ты, ругая себя за доверчивость.

– Значит, скоро отпустят, – доверительно сообщает Слепой. – Ты только значки, очки поснимай. Тебя шмонать-то особо не будут. На вот, возьми мои тоже. Я у тебя потом заберу. Или через Весельчака с Крысой отдашь.

И Слепой протягивает свои синие очки и горсть значков с булавками.

– Откуда ты знаешь, что я тусуюсь с Крысой и Весельчаком? – изумляешься ты, запихивая к себе в карманы чужие сокровища.

– А что – не тусуешься? – опять кашляет Слепой. – Видел я вас намедни в «Гастрите». Совершенно убитых. Даже позавидовал.

Щелчком открывается замок, и доблестные, но замученные дружинники заводят очередного арестанта. Одного, зато какого. Это Феликс Обалделый. На нем сегодня задубевшая, тертая комиссарская кожанка 20-х годов, бесконечный белый шарф, две пары мешковатых штанов и боевые кеды. Феликс вусмерть пьян. Непонятно, как он держится на своих ногах-пружинках.

– А вот и я, – смеется Феликс, – давно не виделись. Третий раз за сутки притащили. Не могут они без меня. Анекдот-то слышали? Пошел мужик в лес поссать, а там медведь. Заодно и посрал!

Феликс, Феликс, Феликс – шелестит по залу. Обалделого знают все. Прямо завидно.

– Хай, пипл! Че такие невеселые? – орет Феликс так, что здесь больше уже никто не спит. Он ни секунды не стоит на месте, ходит по залу, как заведенный, заглядывает народу в лица. Король Безумных Лир вернулся. – Может, «Интернационал» споем? Нет? Тогда мою давайте. Подпевайте, ханурики! Травы, травы-муравы! Ой! Ой! Ой! Че молчите, демоны? Выпить есть?

Открывается дверь кабинета. Оттуда выходит Высокий. Его не было видно с тех пор, как тебя сюда привели.

– Заткнись ты уже, Стругачев! Достал! А ты, Фролов, заходи.

Ты соскакиваешь с подоконника и смело идешь в кабинет за Высоким. Ноги, правда, немного подкашиваются. Но это от усталости, а не от страха.

На стене в большом кабинете без окна скучились портреты Ленина, Андропова и Дзержинского. За столом приятного вида седой мужчина с лучистыми глазами. Только лучи из них выходят холодные и острые. Высокий со скучающим лицом садится на стул в углу. Так что он здесь не главный. Больше в кабинете никого нет. Дружинники ютятся в соседней комнате поменьше. На столе два телефонных аппарата – черный обычный и белый без диска. Сталинская массивная настольная бронзовая лампа с гербом СССР и горка картонных папок с личными делами. Ты сидишь перед столом. Лампа противно светит в глаза.

– Эх, Андрей, Андрей, быстро же ты покатился. – Седой не смотрит на тебя, изучает папку, открытую перед ним, вздыхает, расстроенно крякает. И так уже пять минут. «Что за комедия», – думаешь ты. Но кино еще только начинается.

– Расстраиваешь ты меня, Андрей Фролов. – Седой откладывает папку, поднимает голову и его лучистые глаза пронзают тебя насквозь. – Комсомолец, лауреат районных и городских конкурсов поэзии, дед – коммунист, отец – кандидат, а он тут со всякой шушерой антисоветской по шалманам болтается. Очень, очень грустно, Фролов.

– А что я, собственно, такого или нетакого сделал? За что меня задержали? – идешь ты в наступление, потрясенный глубокой осведомленностью органов о твоей юной персоне.

– Ты думаешь, мы ничего про тебя не знаем? – голос у Седого бархатный, раскатистый, прямо как у народного артиста. Ему бы по радио выступать. – Мы про тебя, Фролов, знаем больше, чем твоя мать! И про стихи твои, и про баб, и что ты билет комсомольский потерял, и про ансамбель ваш «Каждый Человек». Вам по глупости кажется, что это все игрушки, хиханьки-хаханьки, волосы хной покрасить там, нацепить на себя черт-те что, музыку эту слушать дрянную. «Секс Пистолеты» всякие, Гребенщикова этого фашиста, Хряка полудурочного. – Седой берет долгую театральную паузу. – Не понимаете, что это война. Самая настоящая идеологическая война. Может, ты хочешь, чтоб американцы нас победили?

Вот этого ты точно не хочешь. Ты хочешь домой и позвонить Объекту.

– Нет, конечно.

– Мы – ваши деды, отцы и старшие братья, каждый день воюем с буржуазной капиталистической идеологией, а вы предаете