Каиново колено - Василий Дворцов

Когда академик Павлов примучивал животных, он прошёл в своих исследованиях от множества частных инстинктов, типа удовлетворения голода, размножения, самозащиты и территориальной привязанности до единого главного, всех их объединяющего и всё распределяющего. Названого им инстинкт цели… Вот только цели, к чему? Цели, во что? Похоже, любимый сталинский академик, на старости вновь вернувшийся в лоно церкви, просто не решился тут произнести промысел Божий… Для животных главное, да, выживание вида, но у человеков-то есть ещё и некая личная жажда смысла бытия. То самое, что заставляет человека есть, пить, размножаться и убивать, вполне как животное, но, со смыслом. Смысл. Промысел. А, может, правда, есть этот инстинкт, инстинкт высшего смысла? Через что уже физиологически человек отделяется от животного. Но Павлов об этом умолчал. Ха! Это потому, что бродяг не препарировал. А Фрейд на бомжах вообще отдыхает: какому бичу до размножения?..

Если нет смысла жизни, то человек уже не человек. Нечто хомо асапиенс… Да, это из изучаемой некогда им латыни. Только легко классифицировать через бикуляры, а если заглянуть в зеркало? Можно ли в чём признаться себе о себе? Вот, что теперь для него есть жизнь.? Вставание часов в пять, до того, как проснутся жильцы и по подъезду поведут на выгулку собак, потом, похмельно стуча зубами и избегая беспредельных халявшиков, осторожное собирание стеклотары, с параллельным подробным изучением содержимого мусорных баков и плевательниц, с периодическими отогревами в магазинных тамбурах, там заодно и хлеба подают. А вечером перебинтовывание ног припрятанным за батареей тёплым тряпьём и отключка около этой же батареи в тяжёлой алкогольной дури. И при этом хотеть завтрашнего дня? Зачем и чем его хотеть?.. А! Вот он, инстинкт смысла жизни. Словно какой-то чёрный жучок засел глубоко в голову, и существует сам по себе, наплевав на воспалённый непрекращающейся усталостью мозг, на больное, мучительно разлагающееся снаружи и изнутри, искалеченное тело. Только водка изолировала этого жучка, окукливая его мутью, но слишком ненадолго, и он к утру снова начинал там, в подкорке, шевелиться, перебирать лапками и грызть, грызть, грызть. И от его шевеления и свербения опять нужно было вставать в пять, собирать стеклотару, осматривать баки и ждать подачки у хлебного.

Где и откуда он гнездится, этот проклятый инстинкт?

И как от него избавиться?..

В парке Берёзовая Роща, недалеко от окостеневшего до весны колеса обозрения, по воскресеньям с утра толклись продавцы, покупатели, менялы, агенты-оценщики и просто любители антиквариата, нумизматики, филателии и… прочей приятной мелочи. Из воскресенья в воскресенье, из года в год они собирались здесь с, ну, точно с середины шестидесятых. Перекрестье двух парковых дорожек являлось перекрестьем интересов нескольких сотен представителей сменяющихся поколений, которые в полутора миллионном городе, сформировавшемся за счёт эвакуаций и переселений со времени Отечественной войны, упорно искали для себя материальное подтверждение своей принадлежности к многовековой истории. Родовые киевские иконы и ганноверские инженерные приборы, петербургские табакерки, тбилисские кинжалы, московские фотографии, царицынские открытки и сузунские монеты давали их обладателям право не причислять себя к иванам-непомнящим, а становиться участниками исторического процесса сотворения Русского мира. Покупали ли здесь, или продавали? Нет, не стоило ради редкой и копеечной выгоды из года в год, по возможности каждое воскресение приезжать на это место. Меняли? Да. Выменивали. Ибо, продав марку или пороховницу, тут же, добавив из заначки, покупали карту епархии Томской губернии.

Плотно разложившись товаром, по застеленным картоном и фанерой скамейкам, расставив его на складные лотки, или развернув приспособленные под прилавки и витрины этюдники и туристские седушки, знакомая-перезнакомая аудитория важно, несуетно и многозначительно кучковалась, деланно равнодушно перебрасываясь сквозь зубы ничего не объясняющими случайным или посторонним фразами, понтовались с нарочито скучными лицами, почти незаметными притопами и прихлопами разгоняя мороз. Хотя часам к десяти-одиннадцати этот проклятый морозец вовсю уже отгоняли и из-за запазух. Кто-то плоскими чекушками походной, а кто-то виски из серебряных фляжек. И к полудню лица теплели. И разговоры приобретали сердечность. Уважения и симпатии меж участниками многолетне тянущейся выставки-продажи собраний и коллекций никак не соотносились с тем, подъехал ли человек сюда на трамвае, или периодически через плечо брелком заводил стынущий за кустами джип. К двенадцати все, и всё решительней, активно прохаживались по рядам, искренне здороваясь, передавая приветы и выспрашивая о причинах чьего-то отсутствия. Любые новые лица провожались неотпускающими, но внешне прикрытыми, долгими и косыми взглядами: если это покупатель, то чего ищет и сколько даст? А если новый продавец, то чем и откуда? Однако больше, чем новые люди, пятачок будоражили новые вещи. Любое новьё, гордо и очень-очень неспешно выставляемое торжествующим хозяином, немедленно обступалось, обстоятельно рассматриваясь со всех сторон, проводилось через дебаты с определением истинной цены и удачности открытия. А потом, без выказывания явной зависти, посрамлённые чужим обладанием, понурые конкуренты расходились по сторонам и оттуда в полголоса более страстно обсуждали вещь и осуждали хозяина.

Мужской клуб с мужскими интересами. Холод, дождь, жара или государственные праздники не особо влияют на количество собирающихся в Роще. Чуть меньше, чуть больше. Это практически всё знакомые с пионерского возраста, приезжавшие сюда менять первые марки и значки, книги и пачки из-под импортных сигарет с хрущёвской оттепели. Знакомые, знакомые, знакомые лица, чаще с одними только именами, без фамилий. И без табели о рангах. Истинно мужской клуб с мужскими интересами. Обновление членства происходило медленно, как смена воды в аквариуме. Если кто-то вдруг исчезал, это означало либо подкаблучную, женитьбу, либо отъезд из города или же смерть. Перестройка внесла свои коррективы, теперь и здесь появлялись люди, способные собрать неплохую коллекцию года за два, за три, были бы деньги, желание и консультант. Но к таким новым русским, относились без восторга, не спеша переводить их из разряда клиентов, в ценителей.: здесь же не рынок. А настоящая коллекция, это жизнь.

Или настоящая жизнь коллекция?

Остекленевшие деревья недвижимы в мохнатой опушке инея, гигантскими шатрами старых тополей и берёз сияют матовым серебром на фоне бледно-эмалевой голубизны округлыми облачными вершинами, лишь редко-редко осыпаясь, то ли под не чувствуемым внизу ветерком, то ли под накопившейся собственной тяжестью. Иней длинными искрящимися лентами сеется вниз, откуда навстречу, через трёхметровые отвалы сугробов, обнажённые сильные ветви ранеток и сирени упорно тянутся в небо, бережно покачивая над головой, словно затаившихся в засаде зверей, плотные снежные комья. На дорожках, прямо на плечи спархивают такие в эту пору доверчивые синицы, а рядом оседает лёгкая ольховая шелуха с пиршества залётных красавцев свиристелей. В тени сиреневый на контрасте с солнцем холод пронзительно скрипит под каждым шагом. Сергей, пока допрыгал на костылях от остановки, промёрз до крупной тряски. Осторожно подошёл к крайнему.

— Медали не покупаешь?

Мужичок постарался не услышать вопроса. Смотрел поверх, постукивал валенками… На лбу было написано: вот, бомж украл и пропивает. За пузырь отдаст, если правильно помурыжить. Ну-ну, это даже стоило посмотреть, как он старательно тянул, как равнодушничал, надеясь на дополнительный барыш. И Сергей помолчал, типа, пусть и тот тоже созреет. Ждать-то можно. Только мутило. И одежонка тоже подводила.

— Так покупаешь?

— Палёные нет.

Врал, падла, всё брал. Не своё же он наследное разложил. Сколько тут блестело чьего-то позорного горя: отцы и деды бились, бабы и матери на себе пахали. И вот их кровь и пот здесь на деньги оценивались. Да ещё так омерзительно дёшево. И в чём тут проклятый высший смысл?

— А если с удостоверением и в присутствии награждённого?

— Пошёл ты на фиг. Топай!

Сергей раскрыл подрагивающую на ладони коробочку, вытянул вслед за медалью складную картонку удостоверения. Толкнул к самой его наглой роже:

— Дочь болеет. На дорогу денег нет. Я же воевал, ранен за нашу с тобой Родину. Смотри: Розов Сергей Владимирович. Это я.

Слипшиеся вокруг рта ледяной толстой коростой усы и бородка мешали отчётливо произносить слова. Глаза в глаза. И вдруг самому не поверилось, что этот награждённый Розов имел к нему какое-то отношение.

— Стольник.

— Ты чего, мужик, совсем оборзел? Я же жизнью рисковал!