Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

— Но не все же анархисты такие, как эти махновцы, — сказала Софья Григорьевна.

— Нет, Соня, идея анархизма погублена. — Петр Алексеевич ушел в кабинет и лег на диван, расстроенный, утомленный ужасной болтовней Беркута. Он почувствовал себя страшно одиноким среди русских «единомышленников».

Русские анархисты стали объединяться в группы накануне первой революции. Они признавали Кропоткина выдающимся теоретиком анархизма, но в делах своих с ним не считались. Первая группа возникла в Женеве, начав издавать журнал «Хлеб и воля». Название журнала, как и самой группы, было подсказано, вероятно, книгой Кропоткина «Хлеб и воля». Он обрадовался изданию и решил всеми силами его поддерживать, полагая, что журнал, близкий ему по направлению, будет трибуной анархии в дни революции. Находясь в Лондоне, он поспешил связаться с женевскими издателями, чтобы помочь им. Но вскоре увидел, что они проповедуют террор как главный способ борьбы. Потом стали доходить вести о делах анархистов в России — о захватах имуществ, убийствах городовых и прочих «героических подвигах». Петр Алексеевич пытался воздействовать на «хлебовольцев», а через них — на русское анархическое движение, но молодое поколение анархистов не слушало его. И вот еще тогда, в Англии, в пригородном Бромли, он почувствовал себя одиноким, не понятым его «единоверцами». Не нашел он их понимания и в России. В Петрограде анархисты захватывали помещичьи дачи и селились коммунами, похожими на шайки разбойников. Такие же коммуны бесчинствовали и в Москве. Петр Алексеевич, общаясь с немногими идейными анархистами, сохранившими верность нравственным принципам, избегал встреч с молодчиками из разгульных вольниц, но иногда все-таки сталкивался с ними, и они отравляли его душу. В Дмитрове таковые не появлялись и не досаждали ему. Но сегодня этот Беркут омрачил его своим разговором и рассказами о махновщине. Как можно так превратно понимать свободу! Плохо мы пропагандировали, не подготовили своих сторонников, не донесли своих идеалов до народа. Зато большевики хорошо подготовились, увлекли массы и стеной идут к цели, расчищают дорогу для будущего социального строя. И тут открывается великая работа для нас, истинных анархистов. Мирная строительная работа. А все портят эти беркуты, бароны, бонапарты…

Он встал, подошел к окну, увидел густо летящие хлопья первого снега и побелевшие крыши домов. Вот и зима. Время летит. Жизнь подходит к концу. Закончит ли он «Этику»? Одолеть бы за зиму первый том.

Зимой хорошо работалось. Посидев полдня за письменным столом, он обувал валенки (Софья Григорьевна заставила носить их), надевал шубу, шапку-ушанку и уходил в городской парк — в этот пышно-заснеженный, целительно-чистый лес. Возвращался в дом с порозовевшим лицом, с лохматым инеем на бороде. Обедал и опять садился за работу.

Но первый том в эту зиму он все-таки не закончил. Дошел в историческом обзоре этических учений до Спенсера и остановился: занемог с наступлением весны. В постель не слег, а работа застопорилась. Весна выдалась тяжелая, хмурая, мокрая. По Московской губернии расползался тиф. Москвичи не посещали теперь Кропоткиных. Зато чаще стали заходить кооператоры, сотрудники музея, учителя. Вечерами хозяева подолгу засиживались с гостями за чаем в столовой, освещенной электрической люстрой. Эту люстру соорудил из каркаса висячей керосиновой лампы телефонист Петя Золотин. В Дмитрове заработала электростанция, и связист Золотин пришел подключить дом к сети и наладить освещение. Управившись со своим делом, он, приглашенный к чаю, остался поговорить, и тут Петр Алексеевич расспросил его о жизни связистов. Оказалось, что служащие почты и телеграфа живут на окладах в две-три тысячи рублей (на что можно купить лишь восемь — десять фунтов муки) и не получают ничего из продовольствия. «Вот что, дорогой товарищ, — сказал Петр Алексеевич, — соберите-ка свой рабочий комитет, если такой у вас есть, и напишите мне о своей жизни». Через день Золотин принес три листа «докладной записки», и Петр Алексеевич, прочитав ее, написал письмо Владимиру Ильичу. Спустя две недели в Дмитров пришло распоряжение наркомпрода Цюрупы, и связисты стали получать муку, пшено, сахар и растительное масло по общим нормам. А люстра в столовой была для Петра Алексеевича особенно приятна, потому что она помогла улучшить жизнь дмитровских почтово-телеграфных служащих, да, наверное, не только дмитровских.

Иссякла, наконец, весенняя сырость. Засияли солнечные дни, такие благодатные, такие миротворные! Казалось, нет места в этом сияющем мире кровавым схваткам. А гражданская война еще свирепствовала на Украине, в Крыму и на Дальнем Востоке, закончившись в Сибири разгромом Колчака, не успевшего вывезти из страны золотой запас России. Петр Алексеевич поправился и начал работать.

Разгоралось ясное лето. В зеленый Дмитров, слывший когда-то дачным, потянулись москвичи, которые знали его таковым, но забыли в бедственные годы о нем, вспомнили только теперь, на исходе войны. Потянулись сюда и близкие Кропоткиных, и олсуфьевский дом становился все более людным, веселым, вечерами в нем звучал рояль, звучали песни, романсы. Часто приезжали Саша, ее муж Борис, актриса Евдокия Денисова. Перебралась из Борисовки Катя, покинувшая свою кружевную артель, поскольку хутор ее конфисковали. Надолго приехала Вера Фигнер.

В конце июня в один из знойных дней (солнечная благодать уже грозила обернуться засухой) прибыла английская рабочая делегация, возглавляемая лейбористкой Сарой Ливингстон. Петр Алексеевич принял англичан в саду, в тени раскидистых лип, меж могучих стволов которых стоял длинный тесовый стол. Посидели за чаем, поговорили, и делегаты захотели встретиться с жителями города. Саша побежала в исполком и через час сообщила оттуда по телефону, что люди уже собрались в клубе.

Небольшое помещение было битком набито. Сидели на тесно составленных скамьях, стояли у стен, сплошь оклеенных яркими, броскими плакатами. Плакаты кричали, призывали, приказывали — дать по зубам Антанте, разгромить белополяков, раздавить Врангеля, добить белогвардейских генералов, смести с дальневосточной земли японских интервентов, остановить разруху…

Делегаты сидели на помосте за красным столом (сбоку — переводчица Саша). Сара Ливингстон приветствовала с трибуны, обтянутой кумачом, русскую революцию. Прерываясь после каждой фразы (чтобы Саша могла перевести), она каждый раз утирала платочком лицо, заливающееся потом (впервые, наверное, переживала такую нестерпимую жару). Когда она села за стол, делегаты стали расспрашивать дмитровчан о новой их жизни. Каждый вопрос поднимал в рядах три-четыре человека. Отвечали все бодро, не скрывая, однако, ни голода, ни нужды. Грозили Антанте, грозили мировому капитализму. Поднялся сухонький седенький старик и спросил английских рабочих, будет ли у них революция. «Будет, но не скоро», — отвечали делегаты. «Посмотрим, как у вас пойдут дела, — сказал англичанин в белом костюме, совсем молодой, с едва пробившимися усиками. — Вы — пример для всего мира…»

Петр Алексеевич, сидевший в задних рядах, поднялся и тихонько, пригибаясь, вышел из клуба. Он вернулся домой, вошел в кабинет и начал писать по-английски обращение к рабочим западных стран.

«Трудящиеся культурных стран и их друзья из других классов должны прежде всего заставить свои правительства отказаться от мысли о вооруженном вмешательстве в дела России, как открытом, так и замаскированном, в форме ли вооруженной помощи или в виде субсидий разным державам.

Россия в настоящий момент переживает революцию, какую пережили Англия в 1639—48 гг. и Франция в 1789—94 гг., и все нации должны отказаться от позорной роли, какую во время Французской революции играли Англия, Пруссия, Австрия и Россия.

Надо иметь в виду то, что, пытаясь создать строй, в котором весь продукт соединенных усилий труда, техники и научного знания будет принадлежать обществу в его целом, русская революция не является простым эпизодом в борьбе партий. Эта революция подготовлялась с эпохи Роберта Оуэна, Сен-Симона и Фурье почти целым столетием коммунистической и социалистической пропаганды…»

Когда Саша привела делегацию в дом, Петр Алексеевич вошел в гостиную и отдал свое обращение Саре Ливингстон.

— О, это прекрасно! — сказала она. — Вас знает вся Европа, и письмо к рабочим Запада будет иметь огромное значение. Мы постараемся распубликовать его в европейских газетах.

— Буду очень признателен, — обрадовался Петр Алексеевич.

Делегация уехала, пообещав всеми мерами содействовать рабочему движению в защиту Советской республики.

А дни шли все более знойные. Свирепствовала засуха. Рынок умирал, и бешеная дороговизна была его предсмертным бредом: мера картофеля — 6000 рублей, фунт квашеной капусты — 200, четверть молока — 1900, десяток яиц — 2000, одна луковица — 75, мясо в рыночных рядах вовсе не появлялось. Редко кто заходил в эти опустевшие ряды. Город вообще казался пустыней в такую жару. Люди, потные, разморенные, двигались по улицам медленно, вяло. Если Петр Алексеевич выходил из дома, горожане здоровались с ним без всякого радушия, как бы по обязанности. Гулять было тяжко даже в тени деревьев. В воздухе висело сизое марево дыма. Где-то горели леса, и почти ежедневно (а иногда и ночью) раздавался набатный звон колокола. Гости Кропоткина, почти все старые, не могли, конечно, бежать на призыв колокола. Они отсиживались в усадьбе. Теперь тут не звучал вечерами «Блютнер», не пела Денисова. А днями дом совсем затихал. Повздыхав утром, поговорив о грозной засухе, все разбредались по углам. Вера Фигнер уходила под навес тучных липовых ветвей и читала за тесовым столом книги Петра Алексеевича, которые ей прочесть раньше почему-либо не удалось. А он запирался в кабинете. Софья Григорьевна шла поливать огород, чтоб спасти урожай от гибели. Катя садилась в затененной половине терраски, что-нибудь переписывала или выписывала для дяди, для его «Этики». Об этой последней его работе она непременно заводила разговор вечерами, когда все выходили из укрытий и собирались в столовой.