Очерки Фонтанки. Из истории петербургской культуры - Владимир Борисович Айзенштадт

Прологу или так называемая Увертюра, хочу, чтобы была печальной, почти угрюмой, странной и фантастичной, как морская пучина. Можно даже назвать „Морская пучина“, и исполнять должно [вступление] в темном зале. Во второй половине вступления поднимается занавес, но темно и почти ничего не видно, постепенно явствуют контуры основных аксессуаров: прежде всего фантастической морской звезды, странных растений, янтарного дворца и т. д. Все должно возникать постепенно, света каждый раз больше – музыка следует за светом и постепенно утихает…»[280].

М. Чюрлёнис с женой

Какое удивительное образное мышление! Вот отрывок из его письма жене: «Хотел бы переслать тебе в этом письме все самые прекрасные мысли, которые, как стая чаек, вспугнутых Юрате, летают во мгле серебряного утра над светлой Балтикой. Хотел бы закутать тебя в май, наполненный ароматом цветов и тишиной, а под ноги тебе разостлать самый прекрасный из ковров Махарани, сотканный из золотой паутины и хризантем, что белее снега, хотел бы, чтобы, покоясь на нем, ты слушала тишину, которая является песней Новой Речи. Хотел бы создать симфонию из шума волн, из таинственной речи столетнего леса, из мерцания звезд, из наших песенок и моей беспредельной тоски. Хотел бы подняться на высочайшие вершины, недоступные для смертных, и из прекраснейших звезд сплести венок для Зоси – Жены моей».

«Любовь – это сильные белые крылья».

«Любовь – это дорога к солнцу, мощеная острыми алмазами, по которой должно идти босиком».

«Любовь – это старая песенка»[281].

Да, недопетая песня… Оперы он написать так и не успел…

Фуги, прелюды и сонаты – вот любимые формы музыки Чюрлёниса…

Ландсбергис считал, что Чюрлёнис не ограничивал музыкой возможности применения сонаты. «Своей жене, – пишет Ландсбергис, – он… даже написал… нечто вроде маленькой поэмы, которую можно назвать „Сонатой осени“».

Вот отрывок из нее, в русском переводе С. Чюрлёнене-Кимантайте, его жены:

Осень. Опять сыплет дождь, неторопливо опадают листья,

Кружат вокруг и ложатся на траву,

На кусты, на тропинки.

Все равно. Один умерший лист

Коснулся, скользя, моего лица,

Руки, а потом упал тут же

Под ногами, так, что переступил осторожно,

Чтобы не растоптать его.

Осень и грусть по всей земле,

А через грядки и поляны идет человек

С мешком на плечах и с граблями в руке,

И стучится напрасно в дома,

Идет дальше и стучится все дальше и дальше,

Везде напрасно.

Дома пусты, и окна забиты досками.

Ничего, что прежде тут жили люди,

Что из окон смотрели дети, смеялись.

Сейчас окна забиты, потому что дома пусты, что осень.

Так, осень. И сад покинут. И деревья шумят и плачут,

И небо серое-серое, и такое грустное,

Как только душа может грустить.

Осень[282].

Что это? Эскизный пример для жены (ведь она пишет либретто – применение сонатной формы в литературе) как, похоже, считает Ландсбергис? Или поиски перехода из музыки в живопись: от сонаты музыкальной к сонате живописной через сонату литературную? Или просто – выплеск душевного состояния в привычной для него форме?

И небо серое-серое, и такое грустное,

Как только душа может грустить…

В начале декабря 1909 года Чюрлёнис сообщал жене: «Сегодня Добужинский рассматривал мои картины, был обрадован ими и решил взять пять из них с собой в Москву, хотя и не обнадеживает, что они будут выставлены. Во-первых, уже несколько поздно, могут сказать, что нет места; во-вторых, хотя выставку готовит Союз, в Правлении верховодят консерваторы: Переплетчиков, Виноградов, барон фон Клодт… Говорят, что они сопротивлялись моему приглашению, приглашению Уткина и других крайних молодых художников. Добужинскому больше всего понравились мои „Ангелочки“, эти с цветочками и бабочками. После них – „Ангел“, тот, сидящий с красноватыми крыльями, – цветы и листья…

Вечером я зашел к нему – картины очень понравились всей семье. Потом пришел Сомов, тоже все посмотрел, но к похвале Добужинского не присоединился. Он сказал, что „Да, это очень красиво, но, Николай Константинович, вы как будто ближе к земле сделались – в этом году ваши картины более понятны“. Мне кажется, он прав. Добужинский находит, что картины в этом году „содержательны и глубже“, но это как-то не убеждает меня. Как думаешь ты? Вероятно, правда на стороне Сомова. Буду злиться на себя до тех пор, пока не нарисую что-либо хорошее»[283].

«Мы знаем теперь, – отмечал С. Маковский, – что это предвещало серию дивных „сказок“ Чурляниса, появившуюся в „Союзе“ 1910 года. Эти „сказки“, написанные темперой с примесью пастели, – подлинное волшебство. Перед нами уже не схемы и не ребусы, не графические построения музыканта, а видения художника, в душе которого вечно звучат странные и жуткие мелодии. „Сказки“ Чурляниса – галлюцинации, прозрения по ту сторону реальных предметов, реальной природы. Они поражают не сказочным вымыслом, а своей иррациональностью. Не декоративно выдуманы, а вдохновенно иррациональны эти фантастические конусы гор с дымящимися алтарями, неясные ряды все выше и выше в безмерность пространства вздымающихся пирамид, это белое полукружие райской лестницы, уходящей невидимо для нас в небо, это нагромождение, противоречащее всем законам тяжести, кошмарных зданий, над которыми вещий горит закат… Все вызывает в нас ощущение каких-то далеких, зарубежных перспектив, ощущение метафизических возможностей, скрытых в формах нашей, земной действительности.

Картины Чурляниса не для трезвых скептических душ…»[284].

Он жил, погруженный в красоту природы, его интересовала каждая мелочь, каждая веточка могла стать объектом его наблюдения. «Однажды, помню, – рассказывала его жена София Кимантайте, – сидели мы на невысокой дюне, неподалеку от горы Наглис. От солнца порозовело небо, и неожиданно над нашими головами поплыли удивительные облака – корабли с распущенными парусами, палевыми, надутыми ветром, окрашенными в розовый цвет. Скользят… Скользят… Гордо… – Посмотри, твои картины, – показала я. Я видела, вижу еще и сегодня, как он вскочил и вглядывался, совершенно забывшись, упиваясь этим небесным чудом»[285].

На выставке Союза русских художников – это была VII выставка Союза, которая в Петербурге проходила в доме Армянской церкви (Невский пр., 42) – были представлены три работы Чюрлёниса: «Жемайтийское кладбище», «Рай», «Баллада».

Бенуа отозвался на эту выставку целой серией открытых писем «Художественные письма. Еще об отношении к современному творчеству» в газете «Речь».

И это привело, в конце концов, к тому, что в Петербурге осенью 1910 года было воссоздано объединение «Мир