ЗЕМЛЯ ЗА ОКЕАНОМ - Борис Гринштейн

Потом удалился я в свою каюту. Немного спустя вбежал ко мне капитан, как бешеный, крича: "Как вы смели сказать, что я ребячусь, знаете ли, что есть шканцы? Увидите, что я с вами сделаю". Видя буйство его, позвал я к себе надворного советника Фоссе, государственного советника Крыкина и академика Курляндцева, приказав им быть в моей каюте и защитить меня от дальнейших наглостей, кои мне были обещаны. Спустя несколько времени созвали экипаж, объявили, что я самозванец, и многие делали мне оскорбления, которым при изнуренных уже силах моих повергли меня без чувств. Вдруг положено вытащить меня на шканцы к суду. Граф Толстой бросился было ко мне. Но его схватили и послали лейтенанта Ромберга, который, пришед ко мне, сказал:

"Извольте идти на шканцы, офицеры обоих кораблей ожидают вас".

Лежа, почти без сил, ответил я, что не могу идти по приказанию его.

"Ага! - сказал Ромберг, - как браниться, так вы здоровы, а как к разделке, так больны". Я отвечал ему, чтоб он прекратил грубости, которые ему чести не делают и что он отвечать за них будет. Потом прибежал капитан. "Извольте идти и нести ваши инструкции, - кричал он, - оба корабля в неизвестности о начальстве и я не знаю, что делать". Я отвечал, что довольно уже и так вашего ругательства, я указов государственных нести вам не обязан, они более до вас, нежели до офицеров, касаются, и я прошу оставить меня в покое, но слыша крик и шум: "Что, трусит? Мы уж его!", решился идти с высочайшими повелениями. Увидя в шляпе Крузенштерна, приказал ему снять ее, хотя из почтения к императору, и, прочтя им высочайшее ко мне повеление начальства, услышал хохот и вопросы: "Кто подписал?" Я отвечал: "Государь наш Александр - Да кто писал? - Не знаю", - сказал я. - То-то не знаю, - кричал Лисянский, - мы хотим знать, кто писал, а подписать-то знаем, что он все подпишет".

Наконец, все, кроме лейтенанта Головачева, подходили ко мне со словами, что я бы с вами не пошел, и заключали так: "Ступайте, ступайте с вашими указаниями, нет у нас начальника, кроме Крузенштерна". Иные со смехом говорили: " Да он, видишь, еще и хозяйствующее лицо компании! А лейтенант Ротманов добавил: "Он у нас будет хозяином в своей койке; еще он прокурор, а не знает законов, что где объявляет указы - и, ругая по-матерну, кричал: - Его, скота, заколотить в каюту." Я едва имел силу уйти в каюту и заплатил жестокой болезнью, во время которой доктор ни разу не посетил меня, хотя все известны были, что я едва не при конце жизни находился. Ругательства продолжались, и я принужден был, избегая дальнейших дерзостей, сколь ни жестоко мне приходилось проходить экватор, не пользуясь воздухом, никуда не выходя, до окончания путешествия и по прибытии в Камчатку вышел первый раз из каюты своей".

Похожее описание дает и Ратманов, но с другой позиции.

"Здесь, в Моргенштерн, наш дражайший амбасадер выказал вполне свой характер и открыл свою черную душу. Он на шканцах назвал капитана ребенком за то, что капитан приказал от прикащика американской компании отобрать топоры, которые он начал продавать диким за безделушки, чрез что совершенно остановилась покупка свиней. Посол, сказавши сию дерзость, упомянул, что он - все, а капитан, с которым мы отправились из России и который шеф экспедиции - ничего. Мы, услышавши от посла, что он всему и над всеми начальник, потребовали, чтобы он объявил на это именное повеление; но он отказался это сделать.

Я, предполагая, что все сказанное послом есть его выдумка, ибо он об этом должен был объявить, вступя на корабль, а не через 10 месяцев, сделал предложение - поступить с ним, как с нарушителем общественного спокойствия и как с человеком, который выдает себя за начальника, не имея чем это доказать…. Но инструкция подписана рукою Александра и мы повинуемся с благоговением. Еще, когда мы подходили к Бразилии, посол однажды пришел ко мне в каюту и, между многими разговорами, за секрет мне показал свою инструкцию; я, увидав рескрипт Государев - ужаснулся, что он до сих пор остается не объявленным; но посол мне отвечал, что на это еще будет время. С тех пор, я осмелился взять подозрение, что действительная ли сия инструкция, и на основании сего-то подозрения я более всех и настаивал о ея объявлении".

К чести Николая Петровича следует заметить, что несмотря на болезнь и тяжёлый психологич климат он никогда не забывал об интересах Компании. Оценив удобство бухты Тай-Огай, Резанов заключил договор с беглым английским матросом Артуром Робертсом, проживавшем там уже более 10 лет, и, назначив компанейским фактором, поручил ему значительное количество товаров. Робертс был женат на родственнице местного вождя Тапегу Катене и носил его родовые татуировки. Он должен был закупить свиней на расплод и завести ферму для снабжения судов кругосветки, зашедших на Российские острова. Этим шагом делалось также заявление на владение островами, открытыми Якобом ван-Майером в 1786г.*(12)

Очевидно Крузенштерн чувствовал за собой вину и опасался последствий. Это объясняет, почему прибыв на Сандвичевы острова он решил устроить стоянку в бухте Кеалакекуа на острове Гаваика, а не в Ваимеа на Кауаи, где находилась контора КЮМ и фактория РАК и где они могли получить продовольствие и другую помощь. Капитан-лейтенант разумеется знал насколько велико там влияние компании и не сомневался, что по просьбе Резанова правитель Каумуалии может арестовать его.

Огибая мыс Горн в непрерывных штормах "Москва" получила повреждения, усугублённые дальнейшим плаваньем. Возникла необходимость серьезного ремонта, который можно было выполнить только в оборудованной верфи, ближайшая из которых находилась в Петропавловской Гавани. Посольство в Японию пришлось отложить.

По прибытии в Петропавловск Резанов обратился к камчатскому коменданту генералу Петру Ивановичу Кошелеву с требованием суда над Крузенштерном, обвиняя его и взбунтовавшихся офицеров в неповиновении воле государя, выразившемся в неподчинении ему, камергеру Резанову. Генерал-майор Кошелев оказался человеком порядочным, деликатным и опытным в таких делах, а его "служебное расследование" привело стороны к примирению. 1 августа он прибыл из Нижнекамчатска, а 8-го Иван Фёддорович Крузенштерн и все офицеры "Москвы" явились в полной парадной форме и принесли Резанову извинения. Резанов в тот же день написал Кошелеву письмо, в котором объяснил, что хотя он и просил произвести по известному делу законное следствие, но считает раскаяние господ офицеров, в присутствии его принесенное, порукою в их повиновении. "…весьма охотно все случившееся предаю забвению и покорнейше прошу вас оставить бумаги мои без действия". Николай Петрович не только великодушно простил Крузенштерна и других морских офицеров, которые доставили ему во время плавания столько неприятностей, но и дал самую высокую оценку капитану "Москвы", "…неусыпное старание которого позволило сохранить всех людей и груз".

Свита посланника подверглась в Перопавловске некоторому изменению. Живописец Академии Семен Курляндцев не смог продолжить путешествие "… по причине жестокой каменной болезни" и был отправлен в Ст.-Петербург в сопровождении "кандидата медицины" Брыкина. Также исключён был из миссии гвардии поручик Толстой "…по причине беспокойного его характера, раздоры по всей экспедиции посеявшего". На российской земле был оставлен и переводчик Петр Киселев из обрусевших японцев с "Вакамия-мару". В плавании его отношения с сохранившими верность своему императору моряками Цудаю, Гихээ, Сахэи и Тадзюро вконец испортились. Четверка японцев пообещала донести властям Нагасаки о том, что Судая Хёбэ (Петр Киселев) крестился. Это грозило обрусевшему японцу на родине неминуемой смертной казнью.*(13) Зато миссия пополнилась младшим братом Павла Ивановича поручиком Кошелевым, капитаном Камчатского гарнизонного батальона Федоровым и почётным караулом "…из семи видных солдат с унтер-офицером и барабанщиком".

Простояв шесть недель в Петропавловской гавани и оставив там большую часть груза, после молебствия и орудийного салюта "Москва" покинула Камчатку. 15 сентября праздновали день коронации императора. По этому случаю Резанов произнёс речь и роздал всем членам экипажа памятные медали с изображением императора Александра. А на следующий день они попали в страшный 12-тидневный тайфун. "Столь страшен был сей шторм, что ртути в барометре вотче было не видно".

В порт Нагасаки вошли 26 сентября 1804 года. Российский корабль был тут же окружен лодками с вооруженными японскими стражниками. К причалу "Москву" не допустили, поставив на якорь на внешнем рейде. Лишь вечером следующего дня на корабль прибыли японские чиновники. Резанов принял их в своей каюте, рассказал о письме Александра I, о готовности вступить в переговоры, о желании передать японским властям спасенных на острове Атка моряков. Предъявил он чиновникам и разрешение на заход в Нагасаки, выданное Лаксману.