Стрельба по бегущему оленю - Геннадий Головин

…и он оказался в грязной, темной, загаженной кошками и людьми городской подворотне, загроможденной мусорными контейнерами, пустыми ящиками, бочками из-под краски…

Все еще тяжко, запаленно дыша, Тимур метнулся бежать в одну сторону — наткнулся на решетку, которая отделяла подворотню от двора, в другую сторону — ему стало видно улицу, по которой шли горожане и отдыхающие, проезжали машины, гремел трамвай…

Он вернулся к двери, из которой только что выскочил. Боязливо подергал ее.

Дверь была наискось заложена стальной пластиной, в пробое которой висел огромный ржавый замок. Судя по всему, дверь не открывали уже многие годы.

Мальчик смотрел растерянно.

Взял на ладонь наконечник стрелы — самодельный амулет свой, стал внимательно глядеть, словно дожидаясь от него ответа.

Удивился: неяркое, но отчетливое свечение источалось от этого кусочка металла, тем более явственно заметное, что в подворотне было почти темно.

По предвечерней улице он прибрел к причалу.

Большинство катерков уже отдыхали, каждый в своем закуточке.

Место «Анастасии» пустовало.

Тимур спустился на причал и крикнул мужику, который укрывал брезентом пассажирские скамьи на своем катере:

— Дядя Леш! А Георгий разве еще не приходил?

— Часа три здесь. Не было «Анастасии».

Мальчик встревожился. Сел на доски причала и стал с беспокойством глядеть в море.

Метались над берегом чайки, кричали так, как будто накликали беду. Тимур опять взял на ладонь наконечник-амулет, вопрошающе стал смотреть на него.

— …путь до Фаларии не близок, — внезапно охрипнув, сказал он сам себе и снова устремился грустным взглядом в море.

Наконец он что-то увидел. Поднялся на ноги, взбежал повыше. Слышался стук мотора. Пограничный катер тащил на буксире «Анастасию». Георгий багром подтянул катер, кое-как ошвартовался. Человек пять пассажиров, дрожавших на скамейках от холода, каждый под каким-нибудь тряпьем, под куском брезента, тотчас стали выбираться на причал, злые, напуганные.

— Ну Жорик! Спасибо за прогулочку! — со злым ехидством кинула напоследок та самая отдыхающая, которая просилась возле кафе в заповедник.

— Спасибо, что хоть в живых оставил! Век не забудем!

Георгий виновато улыбался, глядя им вслед. Потом спохватился и помахал пограничникам, которые уже разворачивались уходить в море:

— Петро! Литруха за мной! За буксир спасибо! С катера что-то добродушное и насмешливое прокричали в ответ.

— Ты чего здесь? — удивился Георгий, увидев брата, и тут же с не прошедшим еще изумлением стал объяснять: — Понимаешь, нич-ч-чего не понимаю! Пошел на заповедник — полные баки, конечно, заправил. Только отошли, напротив маяка — стоп, машина! — ни одной капельки! Ни в баках! Ни в канистрах! Нич-ч-чего не понимаю!

Закрепляя катер на стоянке, укрывая его брезентом, Георгий без остановки говорил:

— Унесло бы нас к чертовой матери, это как пять копеек! Спасибо, Петро подвернулся! — И опять недоуменно крутил головой: — Ну ладно, вылилось! Ладно! Так хотя бы запах должен остаться! Нич-ч-чего не могу понять!

— Это «чтимый», — вновь охрипнувшим от волнения голосом сказал Тимур. — Тот корабль назывался «Святая Анастасия» — почти как наш.

Георгий непонимающе оглянулся на бормотание брата, вновь погрузился в недоуменное размышление свое.

Тимур тоже прикусил язык:

никому ничего внятно он объяснить не сумеет.

Следующим утром он опять сидел на берегу бухточки и, стараясь самому себе казаться равнодушным, то и дело поглядывал на другой берег, где под оглушительную музыку и крики «мадам Карабас» занимались хореографией девчонки в разноцветных, как леденцы, купальниках.

Его заметно лихорадило от волнения ожидания.

Он спустился к тому месту, где Сандра в прошлый раз вынырнула на берег, и от нечего делать стал лепить из мокрого песка нечто вроде амфоры (такой, какие во множестве он видел в том замке). Получалось похоже.

Мелкой разноцветной галькой он изобразил узор.

Затем вскарабкался по береговому откосу и вернулся с цветами. Пристроил цветы в самодельную эту вазу.

Все это проделывал очень торопливо, волнуясь все больше и больше, как бы в легкой даже панике, что его «застукают» за таким не подобающим мальчишке делом.

А завершив труд сей, вдруг с облегчением трусости обратился в бегство.

Недовольный собой, неприятно взволнованный, томимый непонятной тоской и печалью, шел он вдоль моря, не зная, куда идет.

Все было под стать его сварливому настроению: Море — грязное и мусорное; окраинные домишки — вопиюще бедные, неряшливо скроенные из кусков фанеры, железа, горбылей; везде — горы гниющего мусора, груды исковерканного железа, изломанного бетона…

В городе продавец газировки, потный, жирный грузин, стаканы не мыл, а просто споласкивал в ведре, вода в котором уже была отвратительно мутной, с грязной пеной поверху.

Тимуру казалось, что город завоеван какими-то наглыми, бесцеремонными, хамоватыми варварами, неуловимо похожими друг на друга даже внешне, не одними только повадками.

Глаза мальчика безошибочно выхватывали из людской толчеи этих завоевателей:

по-хозяйски обнимавших женщин…

жирно, по-хозяйски гогочущих глупым своим шуточкам…

шагающим по улицам так завоевательски напролом, что местным жителям и отдыхающим приходилось везде уступать им дорогу.

Везде считали деньги, протягивали деньги, запрятывали деньги, вынимали деньги…

Нищий опустившийся старик бродил между столиками открытого кафе в поисках оставшихся на столах кусков, недопитого кофе, неубранной бутылки.

Молодые нагловатые парни (тоже, несомненно, «завоевателей») большой компанией сидели за двумя столами.

Они решили повеселить себя. Сначала один, а затем и второй, и третий ногами перегородили старику дорогу так, что он вынужден был остановиться возле стола.

Один налил стакан водки, жестом предложил старику.

Другой сыпанул в тот стакан соли.

Третий шмякнул ложку горчицы.

Четвертый опрокинул в стакан перечницу.

Пятый стряхнул пепел.

Шестой показал деньги, несколько пятирублевок — пей, дескать.

Тимур глядел на эту сцену, стиснув зубы от ненависти к парням и от жалости к старику.

Старик покорно выпил.

Взрыв скотского хохота раздался в кафе.

Тимур, едва ли не со слезами отчаяния и боли в глазах, отвернулся.

…И даже родной брат вызывал в Тимуре неприязнь, когда он издали наблюдал за Георгием.

С повадками бодрого лакея Георгий суетился возле пассажиров, негустой толпой стоявших возле «Анастасии».

Странную и жалковатую смесь предупредительности и нагловатости, льстивой угодливости и нахальства являл он.

Непрестанно жевал недельной давности жвачку. Дамам галантно подавал ручку, помогая войти на катер. Девок едва ли не щупал масленым откровенным взглядом. Людей попроще чуть ли не подталкивал в спину: «Скорей! Давай!». С людьми солидными мгновенно становился почтительно-скромным.

Деньги быстро, но и уважительно пересчитывал, в карман упрятывал бережно.

Для пущего сервиса наяривал магнитофон на крыше рубки. Музыка была чужая. И брат Георгий был чужой, весь фальшивый: и улыбался, и двигался и смотрел фальшиво. Весь из себя аж тянулся, подражая кому-то, чему-то. Изо всех сил играл роль, которая и неприятна, и обидна была, на взгляд Тимура.

После шума улиц, после музыкального гвалта на причале тишина в абсолютно пустом зале краеведческого музея поражала.

Тимур бродил среди старинных кольчуг, арбалетов, мушкетов и кремневых пищалей. Гулко отдавались его шаги под сводами старинного здания.

Возле аляповатого кресла, в котором восседало некое чучело, облаченное в усыпанный каменьями кафтан, Тимур задержался.

«„Десебр“ — верховный наместник Перхлонеса. Реконструкция профессора М. Гурфинкеля по остаткам из захоронения в окрестностях Тибериадского заповедника» — прочитал Тимур.

Чучело изображало моложавого мордастого человека с монголоидными глазами, усишками и чахлой бороденкой.

Этот человек даже и отдаленно не был похож на того Десебра, которого Тимур недавно лицезрел лично.

— Десебр — верховный наместник фаларийского императора Септебра, властитель Перхлонеса! — Голос за спиной раздался столь звучно, торжественно и неожиданно, что Тимур вздрогнул. Оглянулся не сразу и нерешительно.

Перед ним стоял, должно быть, смотритель музея — не молодой, но и не старый очкарик, в вышитой украинской рубахе.

— Он правил Перхлонесом пять лет — жестоко, глупо и кроваво. За это время число жителей края сократилось наполовину — и за счет казней, и за счет гнусной торговли, которую развернул Десебр: перхлонесцев он целыми семьями, целыми селами продавал за море, в рабство императору Мельхупу. Это был один из самых кровавых, неумных и вероломных правителей Перхлонеса, любознательный мальчик!