Люди не ангелы - Иван Стаднюк

Как только стало смеркаться, за шоссейной дорогой, на покрытом виноградником холме, вдруг послышались бравурные звуки оркестра. Вскоре гром меди умолк, и донесся надрывно-басовитый голос:

- Вы слухали марш русской освободительной армии!

Павел, высунувшись из окопа, напряженно ощупывал глазами виноградник, стараясь угадать, в каком месте засели власовцы. Ему стало особенно горько оттого, что голос, судя по произношению, принадлежал украинцу. Хотелось влепить туда добрую порцию пуль. А власовец между тем продолжал:

- Граждане красноармейцы, растак вашу мать!.. Чего вас занесло в Австрию?! Чего вы тут не бачили?! А коли уже пришли, так присоединяйтесь к нам. Окромя этого, вам больше ничего не остается. Только смерть, бо вы со всех сторон обложены, как волки!

У Павла перехватило дыхание от неожиданности. Он узнал голос... Среди тысячи голосов узнал бы его! Это Саша Черных. Его бас!

Руки Павла прикипели к рукояткам пулемета, и он наугад полоснул по холму длинной очередью.

- Чего палишь в белый свет?! - заорал с противоположного холма тот же знакомый голос. - Тебе дело предлагают! Или не знаешь, дурень, что нам идет подмога? Мы вам еще покажем кузькину мать!

- Черных! Сука! - с лютостью завопил Павел. - Забудь про Кохановку! Удавлю своими руками, как собаку!

На некоторое время воцарилась тишина. Все, кто услышал голос Павла Ярчука - по ту и эту сторону дороги, - замерли в недоумении.

Потом с холма снова донесся бас:

- Ты кто? Назови хвамилию!

В этот раз Павел заметил, где шевельнулся на холме виноградник, и, снова прильнув к пулемету, нажал на спуск. Стрелял, пока не кончилась лента, вкладывал в пулеметный огонь всю ненависть к предателю, которая так больно и неожиданно обожгла сердце.

Как только смолк пулемет, где-то за холмом послышались частые хлопки минометов, и вечереющее небо завыло зловещими голосами железа. Начался бой.

Не оправдались мрачные предчувствия сержанта Павла Ярчука. Своевременно пришла подмога, и бой сложился не в пользу врага. К утру все близлежащие холмы были очищены от гитлеровцев, а по шоссейной дороге с веселой и привычной торопливостью загромыхали колонны наших танков, машин, по обочинам мелким перебором застучали конные обозы.

Павел Ярчук с разрешения командира роты задержался на месте ночного боя. Он пропустил мимо себя колонну пленных, с гневным нетерпением всматриваясь в их лица. Но Черных среди пленных не было. Тогда Павел решил присоединиться к солдатам похоронной команды, чтобы осмотреть убитых. И в это время набрел на полковой медпункт.

...Черных лежал на носилках под влажным ореховым кустом. Павел узнал его сразу - длинного, черноволосого, с загрубевшим красивым лицом, сквозь каштановую смуглость которого проступала синеватая бледность. Но почему он одет в нашу форму? Гимнастерка с погонами и комсомольским значком на груди, хлопчатобумажные диагоналевые брюки; лишь сапоги с короткими кирзовыми голенищами немецкого образца.

Глаза его были закрыты. И только вздрагивающие, налитые синевой вздутые веки, искривленные в мучительной гримасе запекшиеся губы да редко вздымающаяся грудь, запеленатая под распоротой гимнастеркой в свежие, страшно кровенящиеся бинты, свидетельствовали, что в этом неподвижном человеке еще тлела жизнь.

Павел постоял над ним, испытывая смешанное чувство горестного недоумения, отвращения и жалости, затем подошел к брезентовой палатке с откинутым пологом. Остановил выбежавшую оттуда медсестру - быстроглазую коротышку и, указав на носилки, где лежал Черных, спросил:

- Оперировали?

- Еще нет. Но он безнадежный, - скороговоркой ответила медсестра, сочувственно стрельнув глазами в лицо Павла. Потом спохватилась: - Это ваш?

- Нет... - поспешно мотнул головой Павел, затем, будто оправдываясь, невесело сказал: - Землячок мой.

Медсестра не придала значения интонациям голоса Павла и оживленно ответила:

- А мы подозревали, что это переодетый власовец. Ни единого документа!

- Сестра-а, - послышался в это время стонущий голос Черных. Сестра-а, морфию.

- Сейчас, миленький! - медсестра нырнула под полог палатки и тут же выбежала со шприцем в руках.

Пока девушка вводила в руку Черных морфий, Павел стоял рядом и ежился под его мутным, горячечным взглядом.

Медсестра убежала, и Черных, собравшись с силами, заговорил - вяло, безразлично:

- Я узнал вчера твой голос... И вот не помираю, жду тебя... А держаться нет больше мочи...

- Зачем ждешь? - с гадливой жалостью спросил Павел.

- Окажи милость, Павел Платонович... Забудь, что ты встречал меня... Забудь, прошу... Чтоб ни одна живая душа в Кохановке, даже Настя, не узнала...

- А тебе не одинаково?.. Все равно... - хотел сказать "подохнешь", но умолк, сдерживая гневную дрожь в теле.

- Знаю, что не жилец, поэтому и прошу... Пожалей Настю, дочку малолетнюю пожалей...

- А ты помнил о жалости, когда стрелял по своим? - с раскалившимся ожесточением спросил Павел. - Думал, сколько слез и крови прольют твои пули? О Насте и дочке своей думал? Как им теперь жить на белом свете с твоей фамилией, а дочке еще и с твоей собачьей кровью?

Черных закрыл глаза, и страшная гримаса исказила его лицо - то ли тяжелые раны окунули тело в пучину страданий, то ли так больно ужалили слова земляка. А Павел не знал, что ему делать дальше.

Не открывая глаз, Александр заговорил вновь:

- Дай сказать, Павел...

- Говори!

- В сорок первом в плен попал. Удалось бежать домой. Потом подался в партизаны, а в сорок третьем опять плен, лагерь... Жить хотелось. Да и поверил немцам, что их верх будет. А тут старая трещина в сердце. Помнишь, из училища за отца вышвырнули? Немало таких, с трещинами в сердце, среди наших пленных оказалось. Вынюхивали немцы, кто обижен советской властью, в отдельный лагерь определяли. Вот и меня... Каждый день мозги вправляли. А потом генерал Власов приехал. Многие поверили ему, подломили колени, размахнулись жизнью.

- Врешь! - тихо сказал Павел. - Из Кохановки один ты такой! Вон Степан Григоренко ни за что в тюрьме сидел, а пришли фашисты, стал партизанским командиром... А я?.. Тоже вроде обиженный, но и в мыслях такой подлости не держал. Видишь?! - Павел размашисто провел рукой по груди, где на гимнастерке тускло поблескивали три ордена Славы.

Павел умолк, заметив, как из закрытых глаз Черных покатились по хрящеватым ушам крупные слезины и как заходил под гусиной кожей на горле выпуклый кадык. Почему-то подумалось, что он второй раз видит слезы Александра. Впервые Черных плакал при нем, когда их обоих в тридцать седьмом отчислили из военного училища - Павла за репрессированных родственников, Сашу за отца, которого в гражданскую войну петлюровцы на неделю угоняли со своим обозом.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});