Пробуждение Рафаэля - Лесли Форбс

Прежде чем магистрат успел крикнуть, чтобы он замолчал, Мута оперлась здоровой рукой о подлокотник каталки и заставила себя подняться. Весь зал, даже Анд-желино, затаил дыхание, повисла тишина, в которой даже слабый звук казался оглушительным.

С лицом, искажённым болью, немая открыла рот и произнесла что-то нечленораздельное. Шарлотта услышала, как Прокопио громко сглотнул. Тишина в зале ещё больше сгустилась, каждый атом звенел в напряжённом ожидании. Наконец скрипучий голос тётки Прокопио нарушил всеобщее молчание:

— Меня не упрячешь в тот глубокий колодец, который крепко держит Иуду и Люцифера!

— Что ваша тётя имеет в виду, синьор Прокопио? — закричал магистрат. — «Меня не упрячешь в тот глубокий колодец». Что она хочет этим сказать?

Прокопио, не отрывая глаз от Муты, медленно поднялся.

— Моя тётя родом сицилийка, — проговорил Прокопио таким тоном, словно это всё объясняло. Его лохматая, вся в синяках, голова тяжело повернулась к магистрату. — Хотя она переехала в Сан-Рокко ещё молодой, она готовит, как на Сицилии, говорит, как сицилийцы, думает по-сицилийски… Всё, что она знает по-итальянски, — это диалект нашей долины и язык священника, которого помнит по детским годам.

— Но вы понимаете её?

— Некоторые слова понимаю, но её? Нет, не понимаю.

— Спросите её, что связывает эту немую женщину с Сан-Рокко.

Мута могла чувствовать слова, они были почти готовы прозвучать, она катала их на языке, как зёрнышки.

Прокопио прокричал тётке что-то, совершенно невразумительное для постороннего уха, старушка сердито замотала головой и ответила непреодолимой колючей изгородью крестьянских метафор, опутанной диалектом Сан-Рокко, барочными нитями латинского, переплетающимися с цветущими плетями дантовских выражений в искажённых переводах на современный итальянский.

— Не могли бы вы пояснить, что она только что сказала, синьор Прокопио?

Шарлотта увидела, как напряглось лицо Прокопио и тяжело опустились его массивные плечи.

— В приблизительном переводе она сказала мне, что ей больше нечего терять. — Помолчав, Прокопио добавил: — Но поверьте, то, что ей известно о Сан-Рокко, не имеет никакого отношения…

— Шоколадный человек… — проговорил Анджелино.

Все присутствующие, привстав, смотрели на погонщика мулов, только Шарлотта сильнее вжала плечи в спинку стула, как пассажир машины за миг до аварии. Шарлотта, все последние дни настойчиво стремившаяся выяснить правду, вдруг почувствовала нестерпимое желание не знать больше ничего и больше ничего не слышать. Она говорила себе, что Прокопио был ещё слишком мал и никак не мог быть связан с тем, что произошло в Сан-Рокко. Но потом, что он сделал потом? Она похолодела, бессильная предотвратить крах.

Прокопио сказал извиняющимся тоном:

— Мой кузен, но, должен признаться, дурачок.

Старушка обрушила на него поток слов, который остановило только вмешательство магистрата:

— Насколько я понял, она настаивает на том, что её сын имеет такое же право находиться здесь, как любой другой, потому что он тоже… он тоже… был у самых ворот, куда упал Люцифер?

— Ворота Люцифера… — сказал Прокопио. — Так люди в наших местах называют дыру в Сан-Рокко, в которую были брошены гранаты или бомбы… Но если вы хотите знать, известны ли ей и её сыну имена людей, ответственных за… аресты в Сан-Рокко, то нет, неизвестны!

— Аресты?! — закричала старушка. — Никто не был арестован!

И Мута — издала звук, будто прочищая горло. Зал снова как парализовало, в давящей тишине тревожной сиреной жужжала муха. Она села рядом с Лоренцо, который с удивительной ловкостью поймал её и с лёгким щелчком раздавил в пальцах.

В ушах звучал шум воды, журчащий, булькающий голос рек, потоков, ручьёв. Она была под водой и стремилась вверх, к свету.

Она подняла руки, словно дирижируя хором:

Той ночью беглые пленные выбрались из-под земли на велью.

Она видела хриплый голос, проплывший мимо, как вернувшаяся тень погибшего. Даже ребёнком она всегда была спокойной, всегда была среди слушателей. Столько секретов надо хранить; чем меньше она говорила, тем наполненнее чувствовала себя. Теперь её старая голова была запутанным лабиринтом слов из книг, которые читал ей священник, любивший её и учивший, из историй в газетах на стенах её подвала, их она разбирала по слогам, фразу за фразой, годами, и с их помощью поняла, чему стала свидетельницей, повторяющиеся истории, на которых кружащая passegiata её пальца оставила торные тропы. Велья, ночное бдение. О, она не смыкала глаз в такие ночи, видела, как ушёл покой этих зимних ночей, изменились истории, которые тогда рассказывались, истории об объединении и сопротивлении, передававшиеся от фермы к ферме. До самой той последней ночи.

— Похоронная велья.

Мута ощущала буквы этих двух слов, висящие в воздухе, видимые всем.

Но произнесла их не она, Мута оставалась безмолвной; говорили Прокопио и его тётка, хотя губы немой двигались в такт их губам. Это были её два слова, произнесённые их голосами. Похоронная велья: последний час бдения, предутренний. Даже сегодня ей помнился запах мушмулы, подгнившей и потому отдававшей шоколадом.

— Нет, у нас не было шоколада… по крайней мере, пока не появился американец со своей жвачкой, шоколадом и сигаретами. Мы никогда не видели таких тёмных людей. Тёмных, как шоколад.

— Шоколадный человек, — снова пробормотал Анджелино, и Шарлотта почувствовала огромное облегчение.

Не Франческо, подумала она. Это был не Франческо.

— Военнопленный, увидев в первый раз наволочки с отверстиями для глаз, сказал: «Господи Иисусе! Я уж подумал, куклуксклановцы пришли, чтобы потащить меня на костёр». Англичанин перевёл нам его слова, и мы засмеялись. Мы были втроём в ту ночь: третьим был Дитер, немец, — его мы знали с довоенных времён…

Все в зале суда услышали, как графиня охнула, тут же заглушённая двумя голосами, Прокопио и его тётки, которые теперь говорили почти в унисон. Великан, казалось, рассказывает историю, слышанную так часто, повторявшуюся так часто, что она стала его историей:

— Тогда у нас скрывались англичанин, человек спокойный, и американец, очень шумный, очень забавный. Трудно было долго скрывать такого шумного американца. Большинство бежавших из плена оставались в подвале только на одну ночь и двигались дальше, но англичанин и американец, когда попали к нам, были больны, сильно отощали, а у немца была сломана нога. Англичанин, тот всегда рвался пойти порыбачить, он это любил. Американец обыкновенно играл на скрипке Бальдуччи, которую они называли по-другому, как там, откуда он родом. — (Тётка Прокопио сказала: «feedle».[132]) — Он учил нас той дурацкой песенке, которую напевает Анджелине… Камтан иптром дом-дом-дом, дуу-да, дуу-да, Кам-тан иптром дом-дом-дом, дуу-да, ох, дуу-да-день… Той ночью на велье было шесть семей из Сан-Рокко, несколько гостей, которых я не знал, а ещё священник и трое военнопленных. Я помогал матери Муты готовить frascarelli, поленту, приправленную помидорами, которые она заготовила летом, и паслёном с виноградным жмыхом. Мужчины играли в карты, рассказывали всякие истории и пили бальдуччиевскую крепкую, с айвой, жжёнку, и он жаловался, что ничего не остаётся его собственной семье, все выпили крепкоголовые англичанин с немцем и американец, которому понравилась эта, как он сказал, «самогонка». Мута постоянно ускользала с кухни, наверно посмотреть, не появился ли Дадо. Она всегда ходила за ним как тень. Она была тихой, доверчивой девочкой.

— Тихой? — переспросил магистрат. — Вы имеете в виду её немоту, синьор Прокопио?

Прокопио очень осторожно повернул голову, ища глазами Шарлотту.

— Синьор Прокопио? — повторил вопрос магистрат.

Но Прокопио не отрываясь смотрел в глаза Шарлотте. Внимательно изучал её лицо, словно она была страна, спокойная гавань, которую он покидал, и в эти несколько мгновений молчания заставил её отчётливо увидеть, что она теряла. Поэзию иного рода. Терпкий аромат и вкус его жизни. Выберешь эту дорогу, поняла она наконец, и кара неизбежна. Не сейчас, так завтра. Не завтра, так послезавтра, через месяц, через год. Ей хотелось сказать ему: остановись, спаси себя, спаси нас, но не успела она найти нужные слова, как Прокопио повернулся к магистрату и сказал:

— Она никогда не была немой… или глухой.

Той ночью Мута первая увидела светляки факелов, роящиеся в лесу на холме над их фермой. Она подумала, что это, наверно, охотники, потому что они двигались так бесшумно, или партизаны. Встревоженная, она побежала назад к амбару, чтобы рассказать об огнях отцу и братьям, которые знали, что делать. Но они не слушали её, играя на скрипочке американца, смеясь и хором подпевая: