Хождение во власть - Анатолий Александрович Собчак

власть“.

Ясно, что при таком подходе парламент может превратиться в совещательный орган при главе государства, и тогда Президент станет самодержцем, а потом распустит парламент за ненадобностью, как Николай Второй — надоевшую ему Государственную думу.

…Ну вот, зарекался ни слова о политике, а она сама лезет в рассказ.

Не рискнул бы проводить аналогию, но не только в мою жизнь политика порвалась, не спрашивая на то разрешения. Так случилось с миллионами советских людей в 1989-м, так за два десятилетия до этого произошло с Андреем Сахаровым.

Он не был политиком. Может быть, политика и убила его. Я имею в виду ту всеобщую предупредительную забастовку, в подготовке и назначении которой Сахаров принял столь сердечное участие и которая все-таки не состоялась. Страшно, когда ты мобилизуешь все душевные силы, а движения не происходит. Это может выдержать только очень молодой и совершенно здоровый человек.

За Сахаровым пошли, когда его не стало. Это удел не политических вождей, а пророков. Да он и был последним гражданским пророком. Последним, потому что таких нет и уже не будет.

Пророк побеждает не борьбой, а собственной смертью. И за гробом пророка России шла Россия, шла вся страна.

Мы слушали его и не услышали при жизни. I Съезд народных депутатов не поддержал (да в тех политических условиях и не мог поддержать) сахаровский проект Декрета о власти. И теперь нам долго за это придется расплачиваться.

О чем еще я думаю по дороге в Кремль?

Жизнь в парламенте похожа, наверное, на жизнь внутри телевизора. Почему? Да потому, что популярные телезвезды, люди, которых ты видел лишь на его экране да в кино, становятся средой твоего общения. Это, между прочим, может вызвать неудовольствие и ревность твоих давних и верных друзей: обязательно кто-то решит, что ты задрал нос, или обидится, если не сможешь принять традиционное приглашение на день рождения. Друзья не виноваты. Если порой даже дочь и жена с ревностью слушают твои рассказы, — каждая ревнует, конечно, по-разному и к разному, но обе страдают от недополучения того что принадлежало и принадлежит только им — чего и говорить о других?

Я не очень люблю Москву, как, впрочем, это и положено истинному петербуржцу. Не люблю потому, что Москвы нет как единого целого. Уже нет. И все же, повторю, это город с особым темпом. И темп этот определен близостью к государству, к власти. Для провинциала каждый москвич — немного дворянин или уж, во всяком случае, дворник из царевых палат. Москвичи и сами это ощущают и несут на себе свою причастность к власти. Здесь все характеры более проявлены, здесь легче сделать карьеру, богаче выбор трудоустройства, и это налагает свой отпечаток. Москва притягивает и переманивает наиболее инициативных, предприимчивых и талантливых людей. Здесь и дружбы заводятся легко. Особенно если ты уже чем-то доказал свое право на дружбу. Пусть и внешне.

В „Ленкоме“ великий артист наших дней Евгений Леонов играет в пьесе, написанной Григорием Гориным по Шолом Алейхему. Он только что пережил тяжелейшую болезнь и клиническую смерть. Его игра сама на грани жизни и смерти. Он словно пробует: сможет ли и до какой степени сможет отдать себя образу?

A потом до утра — нет, не прием, скорее — посиделки. И выясняется, что дружбы могут завязываться мгновенно. Мы забиваемся в угол с Евгением Евтушенко и, хотя сегодня впервые с ним сошлись, долго не можем наговориться. Мы оба родом из „оттепели“ начала 60-х, у нас общий состав крови, общий опыт одного поколения. Мы читали одни и те же книги и смотрели одни и те же фильмы. Кто ж мог представить, что бунтарь Евтушенко через много лет после того, как мы будем зачитываться его ранней лирикой, напишет стихотворение в прозе всего в 25 слов — клятву первого советского Президента. И — более того! — это уже никого не будет ни поражать, ни удивлять.

А Эльдар Рязанов? А тот же Евгений Леонов — чуть другой, чем на сцене или в кино, но та же простота с хитрецой, незаемный юмор и жизнерадостность. Только что на сцене он был человеком, живущим на разломе эпох, терял близких, трудно зарабатывал свой хлеб и не терял самого чувства жизни. Леонов и без грима таков.

А мы, останемся ли такими?

Скоро я познакомлюсь с Венедиктом Ерофеевым. Это будет тоже на театральной премьере, но уже на Малой Бронной. Его роман „Москва — Петушки“, вышедший в самиздате, потряс многих. Ерофеев дожил и до публикации романа, и до театральной премьеры. Но он тяжко болен, и первая наша беседа с ним окажется последней. Точно волна смертей начала 80-х, уходов тех, кто не дожил до конца эпохи, сменилась другой волной, уходами тех, кто дожил и увидел начало новой.

А нам еще не время. Мы только начали это малоприятное и, видимо, малоблагодарное дело. Мы не Гераклы, но авгиевы конюшни тоталитаризма, построенного в одной, отдельно взятой стране, разгребать сегодня нам.

Мы дилетанты на этом поприще, и, хотя где-то уже поговаривают, что поповы и собчаки рвутся к власти, вряд ли это про нас.

Борис Гидаспов поведал корреспонденту, что с детства он был первым и в лапте, и в драках. Не могу похвастаться столь же славной биографией: никогда не дрался ногами или кулаками. В крайнем случае толкался, потому часто и утрачивал лидерство.

После Читы мы жили в Коканде. Здесь и прошло мое детство. Лучшие друзья тех лет — старший брат Саша и ребята с моего двора.

Сначала я хотел быть учителем. Рядом с нами жила семья профессора математики, эвакуированная из блокадного Ленинграда. Моя мать всегда старалась помочь соседям угощала их козьим молоком. А меня поразила атмосфера профессорской семьи, ее интеллигентность и образованность. Мне очень хотелось быть таким же, как этот человек, и по детской наивности я возмечтал стать профессором.

В детстве казалось, что самое редкое и дорогое на свете — это еда. Друзья были, родители — хорошие, добрые, собак вокруг сколько угодно, а вот еды всегда не хватало. До сих пор помню это постоянное чувство голода. Выручала нас только коза. На корову нашей семье не хватило бы ни средств, ни травы. А козе надо немного.