Северные амуры - Хамматов Яныбай Хамматович

Москвичи окончательно поверили, что пришел час освобождения, и светло улыбались молодому красивому офицеру, так молодцевато сидевшему в седле, а дети встречали его ликующим визгом.

У заставы джигиты Буранбая уже разбили привал, свезли и поставили под охрану отбитые у беглецов фуры, телеги, повозки с добром, складывали на землю ружья убитых французов. Кахым расспросил Буранбая, как прошло преследование отступавших французов, каковы наши потери, велел подсчитать трофеи, чтобы послать донесение в Главную квартиру.

— А я песню сочинил, — усмехнулся Буранбай в усы. — Слова, понимаешь, так сами и просятся взлететь как птицы! — И обернулся к Ишмулле: — Ну, не забыл мотив?

— Как можно? — обиделся молодой музыкант, приложил сладкоголосый курай к губам, и крылатая песенка вспорхнула, пролетела над лагерем.

Буранбай запел уверенно, полнозвучно:

Начинали мы войну, Попрощались с женами, Разгромили французню, Вернемся со славою. Любезники, любизар, Молодец, молодец. Ворвались французы в город, Стольный град Москву, Наше войско их зажало, Убежали восвояси. Любезники, любизар, Молодец, молодец.

Теперь и джигиты запомнили припев и гремели могуче, в упоении своей силою.

«Молодцы! — гордился ими Кахым. — Есть и шестнадцатилетние, а как смело лезут в пекло боя. С такими удальцами да не уничтожить полчища Наполеона!»

А Буранбай вел и вел широко, торжественно победную песню:

Бонапарту не сидится В стороне родной, Как дополз до стен московских, Растерял покой. Любезники, любизар, Молодец, молодец. Бонапарта колотили, Быстро попритих. Там русские, здесь башкиры, Не найдет следов своих. Любезники, любизар, Молодец, молодец.

— Ах какой же ты, Буранбай-агай, чародей! Какие прочувствованные слова, какой мотив! Так и западает песня в душу. Надо бы ее записать, обидно, если забудется, — горячо сказал Кахым, обнимая с седла вдохновенного певца.

— Сейчас мне надо воевать без устали! — вразумительно ответил Буранбай. — А погибну на поле сечи, родятся в народе новые певцы.

— Так-то оно так, — не согласился Кахым, — но ведь надо бы передать внукам-правнукам песни войны.

— А может, и удастся, — мечтательно протянул Буранбай. — Может, и вправду не исчезнут наши песни.

Кахым написал донесение, отыскал князя Кудашева, получил от него рапорт и личное письмо фельдмаршалу.

— Здесь мне пока делать нечего, сам поеду в Главную квартиру, — сказал он.

— Да, поезжайте, Лачин наведет порядок, он человек железной руки, — кивнул князь.

Вечерело. Карагош-мулла служил намаз прямо на улице, и джигиты, постелив кто бешмет, кто кошму, кто дерюгу, коленопреклоненно отбивали поклоны, возносили молитвы и за убиенных, и за уцелевших воинов.

В деревне Леташовка Кахым узнал, что фельдмаршал со штабными генералами и офицерами уехал к Малоярославцу. Отдыхать не приходится… И усталый Кахым сменил лошадь, оставил ординарца на квартире, дежурный по Главной квартире снарядил ему двух донских казаков и проводниками, и конвойными. До Малоярославца верст сто по прямой, а ведь придется ехать окольными проселками. Лошадь шла ходко, казаки не отставали, но Кахыма клонило в сон, он то и дело ронял голову на грудь, засыпал на мгновение, снова пробуждался и вновь погружался в забытье. Виделись ему Сафия и сынок Мустафа на цветущем лугу, под знойным летним солнцем. Благословенная башкирская степь благоухала медовым разнотравьем. Пчелы, шмели тянули в загустевшем от жары воздухе звонкие струны. Очнувшись, Кахым бормотал вполголоса:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144}) Едем мы по военной дороге, Выстроившись клином, как журавли, Защищаем родимую землю, Не щадя крови и жизни. Подковали мы коней надежно, Зимняя дорога ледениста. Спасет Аллах наши головушки, Вернемся к женам и детям.

Рассвет зачинался мутный, серый, овражки залило туманной пеленою. Навстречу все чаще и чаще попадались телеги, везущие раненых, — людские страдания, со стонами, а иногда и безмолвные, а в молчании-то они еще страшнее, — колыхались в ухабах, залитых жидкой грязью.

— Ну как там, ребята? — спросил Кахым усатого солдата с повязкой с пятнами запекшейся крови на голове.

— У-у-у, француз так и ломит напропалую, но мы его славно расчихвостили, ваше благородие! — сказал, прерывисто, со свистом дыша, солдат.

— Значит, завязалась грозная баталия! — воскликнул Кахым и ускорил шпорами и поводьями бег коня.

Пушки гремели оглушительно, могуче, дробью рассыпались ружейные выстрелы, изредка ненастное утро взрывалось дружным «ура» — бой разгорался совсем близко, за лесом.

Часовые остановили Кахыма, расспросили и указали на деревенский дом с краю пригородной деревушки. За широкой, но мелководной речкой горел город, дым, то светлосерый, то с дегтярными струями, заволакивал золотые кресты церквей и монастырей.

У дома стояли привязанные к коновязям лошади с подвязанными хвостами и опущенными подпругами. «Крепко же вам досталось!» — сразу определил заядлый лошадник Кахым, видя, как дымятся, словно отлакированные, бока загнанных лошадей курьеров и офицеров связи.

Непрерывно из дома, звеня заляпанными грязью шпорами, выбегали офицеры, кричали своим вестовым и конвойным, и те подтягивали подпруги на не успевших передохнуть, пожевать сена лошадях, взнуздывали их, раздирая слюнявые губы, и подводили к крыльцу. И в это же время от реки скакали офицеры, нещадно хлеща замотанных, с шальными глазами лошадей, слетали с седла, вбегали в дом, а казаки принимали, отводили шатавшегося коня.

Кахым оставил своего скакуна казакам, пошел в дом. На столе желтыми лепестками, вздрагивавшими, когда дверь открывалась и закрывалась, горели свечи, лежали карты. Михаил Илларионович сидел в красном углу под образами, и отечное лицо с тяжелым подбородком было еще бледнее, еще немощнее обычного.

Кахым отрапортовал, протянул личное письмо Кудашева тестю, пакет с донесением, свое донесение.

— А-а! — без удивления, вяло произнес фельдмаршал. — Ушли французы? Кремль уцелел? Ну и слава Тебе, Господи! — Он перекрестился, по-стариковски всхлипнув.

К удивлению Кахыма, Михаил Илларионович даже личное письмо зятя не стал читать, а отдал нераспечатанным вместе с остальными бумагами Коновницыну:

— Петр Петрович, распорядитесь.

«Все его помыслы, все чувства отданы битве в Малоярославце, — подумал Кахым. — Здесь заслон отступающему Наполеону. Выдержит ли?..»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Петр Петрович, надо оставить в Москве сотни две-три казаков для порядка, а корпус князя Кудашева подтянуть сюда, — продолжал Кутузов.

В это время вошел запыхавшийся, смертельно уставший, с крапинками засохшей грязи на щеках адъютант генерала Дохтурова.

— Пришел корпус генерала Раевского? — без предисловия спросил Кутузов.