Избранное - Эрвин Штритматтер

В многострочных стихах Ганса Гансена проплывают голубые небеса и зеленые луга, порой мелькнет шелестящее дерево, порода которого в стихах не уточняется. Все птицы поют мелодичными голосами, ни одна из них не ухает, ни одна не свиристит, и черные вороны на своих крыльях уносят в дальние страны печали прошлого.

Лесничий Штамм с этим не согласен. Вороны не перелетные птицы.

Не все слушают с одинаковым вниманием. Герман Вейхельт гладит задубевшими пальцами золотой крест на своем молитвеннике. Эмма Дюрр теребит букет астр. Букет предназначен для передачи поэту в конце вечера.

Мертке не сводит глаз с поэта. Оле пытается понять, о чем думает Мертке. Пастор опустил глаза и считает планки в паркете.

В стихах Ганса Гансена не обойдена вниманием сама идея сельскохозяйственного кооператива. Вырос на меже василек. Синеет василек, улыбается. Вышли на поле члены кооператива, распахали межу. И погиб василек. Но не надо слез. Он уже отцвел, пусть теперь подчиняется человеческим планам. Вполне современный цветок. И горе тому, кто скорбит.

— В этом есть своя мудрость, — шепчет Герта Буллерт.

— Вздор, василек — это сорняк, — заявляет Карле-с-гусиным-крылом.

В следующем стихотворении Ганс Гансен говорит о духовной жизни единоличника. Каждую весну единоличник высаживает у себя в палисаднике незабудки. Вот уже весь палисадник голубеет от них. Люди останавливаются. «Что это значит? Неужто единоличник не может забыть старые времена?» — спрашивают партийцы. Пусть ответит. И единоличник отвечает: «Голубые цветы в моем палисаднике говорят — не забудьте принять меня в кооператив». Очень просто. Как прекрасна простота!

Карл Крюгер неодобрительно хлопает себя по ляжкам. Некоторые воспринимают это как сигнал к аплодисментам. Раздаются хлопки, реденькие, как затяжной дождь.

Фрау Штамм просит собравшихся высказываться. Высказывания занимают куда больше времени, чем чтение стихов.

Оле раздосадован. Чего это Мертке так уставилась на поэта? Допустим, он моложе, но он ведь хлюпик и вдобавок прикрывает плешь зачесанными кверху волосами. Вообще Оле не намерен отмалчиваться во время дискуссии: правда, поэзия — не по его части, но то, что он здесь слышал, было донельзя наивно. Пустозвонство.

— В наивности сила поэзии, — говорит фрау Штамм.

Просит слова Мертке. Она краснеет до кончиков ушей и мямлит: простите, она, молодой член кооператива, позволит себе… Наивность может идти и от незнания.

Бурное негодование фрау Штамм.

А Мертке разговорилась. Она не хотела никого обидеть. Она имела в виду хотя бы себя. В городе для нее дерево было просто дерево. Кооператив — необозримые поля и распаханные межи. Курица — просто курица. И только теперь она узнала, что у тысячи кур тысяча разных лиц.

Хохот. Матушка Нитнагель спешит на помощь Мертке. Она лично тоже не хочет никого задеть, но некоторые стихотворения господина Гансена показались ей надуманными.

— Думать и творить — истинно немецкая черта, — говорит фрау Штамм.

— Нет, нет и нет! — Матушка Нитнагель энергично мотает головой. Знает ли уважаемый гость новую жизнь села? Если нет, пусть изучит. Учиться никогда не поздно. Слава богу, добрая старая Земля еще кружится. И матушка Нитнагель приглашает поэта хоть немного погостить у них в деревне.

Ее приглашение поддерживает даже фрау Штамм. Отличная мысль! Если господин Гансен примет это приглашение, они будут рады видеть его у себя в лесничестве. И фрау Штамм кивает мужу. Муж вынужден ответить ей тем же.

Хорошо еще, что оба пути, по которым развивалась дискуссия, сошлись в этой точке. Ведь сегодня праздник урожая, и нельзя без конца говорить о стихах.

Поэт смущен. Теперь город и деревня для него не различные кушанья, каждое на своей тарелке. Он чувствует, что его по-дружески раздели до рубашки, а он даже не успел обидеться. Встает Эмма Дюрр, протягивает ему букет.

— Деревня приветствует поэта. Благодарит его за труд. Ничего, сынок, все образуется.

Аплодисменты — грозовым дождем.

44

Три сельских музыканта кликнули на подмогу трех городских собратьев из Майберга. Шестеро трубачей преобразили шумы улицы в мелодию марша. Многие из единоличников стоят у ворот и приветливо машут знакомым. Другие, напротив, и носа не кажут на улицу. Сквозь дымку оконных гардин можно разглядеть их застывшие лица. А самые закоренелые даже запирают ворота, когда близится процессия. Для них это не праздник урожая, а просто непотребный шум и гам. Они торопятся уйти в огород или находят себе работу в сарае.

Крюгер и Оле Бинкоп шагают рядом, замечая про себя: те крестьяне, что стоят у ворот и машут руками, созрели для вступления в кооператив.

Несмотря на все неизбежные изъяны в общей картине, торжественная процессия выглядит очень внушительно. Она растянулась от магазина до церкви. Впереди пять телег, убранных цветами, березовыми ветками и снопами. На телеге птицефермы стоят Мертке и матушка Нитнагель.

Они демонстрируют отборных леггорнов и итальянских курочек. В коричневых плетенках из ивняка мерцают ослепительно белые яички. Темпераментные итальянские петухи надрывно кукарекают, подстрекаемые флейтой и кларнетом. На граблях матушка Нитнагель укрепила плакат, плод творчества фрейлейн Данке: «Три тысячи уток без дополнительных кормов. Наш вклад из скрытых резервов!» И это чистая правда. Если в живом весе уток и есть недостача, то никак не по вине птичниц.

Вслед за членами кооператива, поднимая тучи песка, топают лесные рабочие. У женщин из лесной бригады в руках корзины. А в них лесная малина и желтые лисички. Не забывайте о дарах леса!

За ними семенят школьники, чуть подальше — учитель Зигель и Герта Буллерт со своим аккордеоном. За школьниками скачут всадники. Они до блеска намыли своих коняг, заплели им хвосты в косицы, украсили гривы и сбрую цветами.

Эти всадники, как правило, дети единоличников. И лошадей они без спросу вывели из отцовских конюшен. Кооператив для них не имеет никакого значения. Но ведь не каждый день бывают скачки с бочонком. Как монгольский хан и предводитель орды, впереди на вороном мерине красуется Ян Буллерт.

Музыка, звуки марша, запах сигар, шепоток. Нельзя, чтобы труд пропадал даром, хотя бы и труд, вложенный в это шествие. Оно проходит по всем улочкам деревни. Даже выселки разбужены от сентябрьской дремоты рокотом труб. «Дружба победит, дружба победит», — поет школьный хор. Зигель дирижирует. На нем синяя рубашка Свободной молодежи. По рубашке можно догадаться, что она отутюжена холостяцкими руками. Герта Буллерт, укрывшись за мехами своего аккордеона, думает про себя, что больше она не выпустит Зигеля на люди в таком виде, только пусть он сам предпримет сперва кое-какие шаги.

За час торжественная процессия несколько съеживается. Усыхает. Жарок сентябрьский полдень. Только старички-пенсионеры, которых Франц Буммель усадил в повозку, запряженную его арабской кобылой, не прочь еще покататься. Навряд ли им удастся в другой раз объехать деревню с такими удобствами.

Вот и луг. Шествие распадается. Народ, как пчелиный рой, облепляет киоск Мишера со всевозможными напитками, а дети щебечут возле киоска со сладостями, где хозяйничает фрейлейн Данке.

Фриде Симсон приходится повременить со своей речью, покуда люди не утолят первый голод и первую жажду. Куда годится праздник без хорошей речи, из которой можно узнать, для чего все собрались вместе и что именно празднуют?

Достоинство этой речи в том, что она длинна и обильно уснащена убедительными похвалами государственному аппарату, попечениям которого сельские жители обязаны таким праздником. И, наконец, эта речь содержит перечисление всех сколько-нибудь значительных, на взгляд Фриды, этапов развития Земли от раскаленной туманности до полетов на Луну.

— Что я хочу этим сказать, товарищи, граждане и друзья? Я хочу этим сказать: нас призывают повысить гармонию отношений…

— На пятьдесят процентов! — выкрикивает кто-то из всадников. Общий смех. Насильственно подавляемое веселье грозит захлестнуть торжественную речь. Крюгер и Оле, люди дисциплинированные, стоя под липой, пытаются шиканьем восстановить тишину. Крюгер с досады даже выплеснул на пыльную сентябрьскую траву остатки пива.

— Трудно их винить.

Там, на эстраде, — отжившее поповство. За это ли боролся Крюгер?

— Нет, здесь нужны свежие силы.

45

Как-то раз Оле надел красный шейный платок, позаимствованный у Эммы Дюрр. Эмма Дюрр отняла свой платок. Когда Оле ездил в город подавать заявление о разводе, он купил себе новый. Потом ему сказали, что он стар для красных платков. Оле запрятал его за справочники, подальше от Эмминых глаз. Но на праздник урожая он его повязал. Эмма прищурилась и сплюнула.