Том 3. Произведения 1927-1936 - Сергей Сергеев-Ценский

Однако кот очень осторожно, чтобы не свалиться, подкрадывался к ним и на тонкие ветки. Тогда взлетали они и то одна, то другая нападали на него сверху. На их отчаянный крик при этом налетали еще вороны, соседние — две, три, четыре… Такое обилие крепконосых, черноголовых больших птиц, кружившихся над Морданом с оглушающим криком, его, наконец, смущало.

Выходило совсем обратное: не он за ними, они охотились за ним. Он уступал, наконец, поле сражения, он убегал поспешно, задрав хвост копьем, и прятался. Вороны торжествовали.

Гнездо они упорно продолжали строить. И если сначала, глядя на него снизу, Женя говорила матери: «Ну, что они, мам, такое натаскали? Ведь это ветер все сдует и унесет!» — то потом она убеждалась, что косматая куча прутьев в развилине вяза почему-то не поддается ветру и держится крепко.

Женя заходила с разных сторон вяза, чтобы разглядеть как следует это чрезвычайное гнездо в их саду: оно захватывало ее вплотную. И когда отец, придя однажды сердитым от усталости, сказал матери: «Дай-ка шест! Разорить это надо к свиньям собачьим, а то галдеж от ворон этих подымается, как на базаре!» — Женя повисла у него на руках, плача, чтобы не разорял.

Так гнездо уцелело, и потом иногда видна была оттуда носатая черная голова: прилежно несла яйца ворона.

Старшая сестра Жени, Даша, была уже замужем и жила у мужа-счетовода. Однажды она принесла Жене красок на картоне — шесть разноцветных кружочков — и мягкую кисточку и сказала:

— На-ка тебе, мажь на здоровье!

Женя была вне себя от радости и тут же повела сестру в сад показывать воронье гнездо.

— Ага, это хорошо, — сказала Даша. — Я возьму тогда одного вороненка.

Однако это показалось Жене безжалостным, и она опала с восторга, подняла на сестру недоумевающие глаза и спросила тихо:

— Зачем?

— А так, выучу его разным штукам.

— Каким штукам?

Маленькой и внимательной Жене казалось, что вороны и без того знают множество штук, и чему же еще человек мог бы научить ворону?

— Дурочка! «Ка-ким»? — взяла ее за подбородок Даша. — Может быть, я его говорить выучу!.. Они такие, что и говорят, если их хорошо учат.

— Го-во-рят?.. Во-ро-ны?..

Женя была поражена. Она смотрела на сестру, высокую, как и мать, и такую же белую лицом, испытующе: шутит она, смеется?

И в то же время зорко замечала она, что на ней новая голубая блузка с черной прошивкой… Белое лицо, высокая, открытая, тоже белая шея, волосы золотятся и блестят на солнце, и голубая с черной прошивкой блузка.

— Ка-кая ты красивая, Даша, — сказала она нараспев, сразу забыв о говорящих воронятах, как о явной шутке.

Но Даша вдруг спрашивает:

— А лестница где?

— Зачем?

— Полезу посмотрю, нет ли там чего в гнезде… Где лестница? Бывает, что вороны в гнездо золотые кольца таскают…

Гнездо похоже на чью-то растрепанную голову, и в нем золотые кольца, — это нравится Жене. Лестницу она находит и помогает Даше ее приставить удобнее. Но когда Даша поднимается со ступеньки на ступеньку все выше, вороны подымают неистовый крик, куда более сильный, чем над Морданом. Они проносятся косокрыло над самой головою Даши, они касаются ее голых рук когтями… Их уже не две, а три почему-то, потом четыре. Они отчаянно защищают гнездо. В темной зелени вяза — голубая блузка; между черных сучков — белая шея и золотая голова; а над самою головою разъяренные вороны кричащим клубком.

— Даша! Слезай скорее! — в испуге кричит Женя. — Заклюют!

Но Даша так поверила в драгоценные (с бриллиантами) кольца в лохматом этом гнезде, что куда же воронам ее испугать? Она жмурит глаза и пробирается между сучьев, подтягиваясь на сильных руках и ища упора ногами. Лестница осталась внизу, но до гнезда уж недалеко.

— Пятая! — кричит ей Женя. — Еще одна летит! Пята-я!

И всплескивает руками от ужаса: что может поделать Даша с пятью воронами?

Но Дашина голова уже вровень с гнездом.

— Четыре! — кричит ей звонко оттуда Даша. — Четыре яичка.

Она шевелит все-таки вороньи яйца рукой, нет ли чего под ними, но вороны дошли до последней степени неистовства, вороны орут оглушительно, садятся ей на плечи… Одна — это ясно видела Женя — ударила ее в голову клювом.

— А-ай! Спускайся скорее! А-ай! — кричит Женя и только тогда перестает кричать, когда видит, как проворно в темной вязовой зелени замелькали все ниже и ниже белые Дашины руки.

— Кыш, проклятые! — кричит Даша. — Вот окаянная сила!..

И уж нащупывает сильной ногою в сером чулке верхнюю ступеньку лестницы.

— Их прямо перестрелять надо! — говорит она, уже спустившись и оправляя волосы.

— Больно клюнула? — спрашивает испуганная Женя.

— Да разве одна меня клюнула? — вскидывается Даша. — Я думала, они на мне и блузку всю изорвут. Вовсе сумасшедшие стали!

— А будешь вороненка брать? — вспоминает Женя, и в голосе ее как будто даже торжество: нельзя будет у таких ворон взять вороненка!

Даша осматривает кругом все платье и чулки, щупает голову, нет ли шишки, оглядывает руки, нет ли царапин от вороньих когтей, и отвечает:

— Днем за вороненком немыслимо лезть! Это уж придется ночью, когда они, чертовки, спят и ничего не видят… А днем они могут и глаза выклевать, гадины этакие.

Вороны расселись около на деревьях и каркали, не совсем еще успокоенные. На крик их появился откуда-то кот Мордан и задвигал воинственно рыжим хвостом.

Даша скоро ушла, а маленькая Женя жадно схватилась за краски. Новенькие, они казались ей чудесно яркими. Она знала уже, что надо мочить кисточку не во рту, а в воде. И она разрисовала сначала привычным карандашом то, что только что видела, что ее так разволновало: сквозь ветки вяза пробирается к вороньему гнезду Даша, внизу — лестница; над Дашей вьются, распустив косо крылья, вороны… Потом начала она раскрашивать этот рисунок так, как осталось в горячей памяти: зеленой краской сплошь — вяз, голубой — блузку Даши, золотисто-желтой — ее голову. Черными сделала она ворон. Внизу, у лестницы, поместила Женя кота, добросовестно расцветив его рыжими полосами.

Это была первая картина Жени, которая привела ее самое в полнейшее восхищение. И еще не успела высохнуть покоробленная бумага, помчалась с нею на кухню к матери.

— Мам! Вот Даша! — спешила она объяснить. — Вот Даша лезет, а ее клюют вороны!.. А это вот — наша лестница… А в самом низу — Мордан!

До рези в глазах все на ее рисунке было для нее живое: ярчайшая зелень вяза, голубейшая блузка, ошеломляюще живой кот и вороны, полные ярости. Эти вороны положительно кричали с раскрашенного листа, клювы у них были, как ножницы.

Но у матери что-то перегорело в печке, она спешила что-то вытащить рогачом… Она сказала, потнолицая: «Отстань ты!» — и только минут через пять прошлась по картине Жени взглядом опытной рукодельницы и экономной хозяйки.

И рукодельница сказала:

— Мала еще свои рисунки делать! С книжки бы лучше сымала…

А экономная хозяйка добавила:

— Теперь на тебя и бумаги не накупишься, раз у тебя новые краски завелись!

III

Старший брат Жени и Даши, Митрофан, жил дома, но имел такую специальность, что уезжал часто в командировки исправлять весы, и так неделями: приедет, побудет день-два, и опять его посылают.

Он высоко ценил это свое уменье и негодовал, когда его называли слесарем. Тогда он говорил торжественно:

— Сле-сарь?.. Нет-с, это дело у нас не пляшет!.. А ну, пошлите-ка слесаря к десятичным весам, какие врут, и что он там в них узнает! Где они врут и как они врут, — это все надо найти, разыскать, pa-аз! А второе, — как он будет исправлять фальшь? Он, слесарь, что с собой возьмет на работу? Напильники? Не пля-яшет!.. А я вот, я с одной такой палочкой езжу, и больше у меня в карманах ничего! А что же это за волшебная палочка такая? Хотите знать, могу объяснить. Это называется карборун — камень такой есть твердый, что даже он стекло, как алмаз, режет почем зря, — вот! Хотите, на каком угодно стекле черту проведу! Разумеется, это не камень настоящий, а только от него осколочки мелкие, и они вместе слепляются, понятно вам? Слесарь, кроме напильников своих, что он знает? А в весах, вам известно, какая сталь бывает? Поди-ка к ней с напильником сунься!.. Мне же, кроме того, дают весы и не знают даже, фальшат они или не фальшат. Я им испытание должен сделать!.. У меня, конечно, с собой разновес самый точный, госвесовский (называется учреждение наше Госвес), и вот беру я этот разновес и на доску весовую ставлю. Тут опять вопрос, куда же я должен поставить? Доска же имеет четыре угла, и вот я все эти четыре угла проверить должен, который из них фальшит и насколько он именно фальшь свою показывает? Ведь это же все надо в точности знать, а слесарь, разве он это знает? Один угол на такую долю соврет, другой на такую, а как это высчитать, насколько они в общем? Это опять все я должен сам, потому что кругом народ — баран! Весовщик какой-нибудь, скажем, на станции, он знай себе свои гирьки кладет, да туда-сюда муфту двигает, — весы ему кажутся вполне верные, а он себе может на них вполне изолятор заработать… Такой был случай, что большую партию сахару на станции одной грузили, а на другой принимали. Грузили тысяч сорок кило, а получили на пятьсот кило меньше. Вот тебе и усушка-утечка! Каким же это образом вышло? Ясное дело, что весовщик замошенничал! И дома везде обыск и следствие — вполне взяли в оборот, а сахару нет! И кругом говорят: весовщик этот давно работает, и за ним не замечено. Однако советское добро пропасть не должно. Ну, раз сами найти не могут, к нам в Госвес посылают на всякий случай: весы проверьте. Я тогда командировку получаю на эту станцию, — смотрю, правильно: весовщик не воровал, а весы воруют! Они, правда, хотя и воровали не так много, а на большой партии вполне порядочно вышло: пятьсот кило сахару, это только шутка сказать, а поди-ка его купи! Вот таким манером я человека из изолятора и вытащил… Человек же этот до того мне был благодарен: «Ты, говорит, меня прямо спас!» А, разумеется, спас. Весы же мне приходится проверять всякие: и базарные, и рыбные, и станционные, и на фабриках, на заводах… Бывает, что все четыре угла правильные, а середина показывает: ворует! А кто этого не знает, тот на середину и не посмотрит даже. Так вот, надо все выверить и, где лишнее, карборуном снять… Опять же и для этого надо глаз меткий иметь, а то снимешь больше, чем надо, еще хуже весы испортишь… А то говорят тоже — сле-сарь!