Том 3. Произведения 1927-1936 - Сергей Сергеев-Ценский

Но Даша сидела в комнате у окна и чинила свой чулок, распялив его пятку на ложке. Увидя это, Женя еще от дверей крикнула:

— Уже есть, Даша! Воронята! Четыре штуки.

Даша целовала ее и смеялась:

— Ах, какое счастье привалило! Воронята!

— Четыре штуки!

— А ты разве к ним туда лазила, считала?

— Я с чердака видела! Четыре рта, и все красные-красные!

— Замечательно!

Даша тормошила Женю, но Женя спросила вдруг серьезным тоном:

— Теперь вопрос: какой же должен учиться говорить?

— Это уж пускай Александра Васильевна выберет… провизорша.

— А когда же она выберет? Пускай сейчас выбирает и берет, а то Мордан… или даже мальчишки через забор залезут…

— Ну, вот еще — мальчишки! Какие же мальчишки?

— Какие-нибудь… соседские… Увидят гнездо и залезут ночью.

Мысль о мальчишках явилась совершенно внезапно: слишком много их видела Женя на улице, пока добежала.

— Ночью, так это Мордан скорее залезет, а не мальчишки, — сказала Даша.

— Mop-дан?.. Мордана я никуда не пущу ночью! Мордан у меня будет спать теперь ночью!

— Беда тебе будет теперь с твоим хозяйством! — шутила Даша. — Мордан, мальчишки, — теперь так и оглядывайся кругом!

— Да-а, а ты как думаешь? Хоть бы провизорша скорее взяла одного. Ты бы ей сказала сегодня, а? Скажешь?

— Скажу, когда оперятся.

— А я потом могу с ним разговаривать, с вороненком?

— Дурочка! Да ведь он сколько же слов знать будет? Может быть, всего двадцать.

— Ну что же — пускай двадцать… А мне больше и не надо… Значит, я с ним буду говорить, а? Она мне позволит?.. Я ей, конечно, его подарю, а все-таки ведь он мой же будет, вороненок?

Она просидела у сестры с полчаса, всячески стараясь уяснить для себя, когда именно придет за вороненком провизорша Серпка, какого именно из четырех она выберет: самого большого, или самого маленького, или среднего (ей представлялось, что они не одинаковые, а непременно есть среди них и побольше и поменьше), и как именно она будет учить его говорить, то есть будет ли его бить — и как и чем бить, — или не будет?

Домой она бежала так же, как и сюда из дому: она была в волнении чрезвычайном.

VI

Женя брала к себе на постель кота недели три, чтоб не забрался он к воронятам ночью. Среди дня же несколько раз залезала она на чердак, чтобы рассмотреть, что делается в гнезде.

Если бы могла она сама подставить чердачную лестницу к вязу, она полезла бы и туда разглядеть как следует воронят вблизи. Это занимало в доме только ее одну, но, упорно думая над этим, она нашла и способ, как надо лезть: с куском хлеба в руке. Влезть и начать кормить воронят, и вороны, увидя это, не стали бы долбить ее носами. Но лестница была для нее чересчур тяжела, а вяз снизу гладкий. Приходилось только стоять под ним и слушать, как шипят воронята, когда им принесут еду. Однако и это доставляло радость.

— Мам! Они вот-вот улетят из гнезда, воронята! — сказала горестно Женя.

— Так и улетели! Рано еще им, — утешила мать.

Однажды в день отдыха отец обедал дома и поставил перед собою графинчик водки. Дома был в это время и Митрофан: несколько дней уже его никуда не посылали в командировку.

Ели зеленый борщ с бараниной и котлеты с малосольными огурцами.

К концу обеда графинчик водки выпили отец с Митрофаном. Говорил Митрофану отец, вытерев усы полотенцем:

— Очень я на тебя удивляюсь!.. Как это может человек не понимать полной своей выгоды? У тебя свободное время выдается, и то ты спишь днем, или же ты оделся в чистое, тросточку в руки и подался шалды-балды в город!.. Между прочим, ты бы в свободное время примус кому починил или там керосинку, замок поправил, кастрюльку медную запаял — вот и была бы тебе копейка на обиход!

— Ну да! Копейка!.. Кастрюльки паять я буду — тоже работа! — брезгливо отзывался Митрофан. — Я должен не то чтобы ронять свою квалификацию, а, напротив того, ее поднимать еще выше, — вот это так! Я, может, куда в техникум поступить желаю, а ты меня до замков-кастрюлек обратно тянуть хочешь из-за копейки!

— Обожди! — стукнул по столу отец. — Обожди!.. У тебя уж ус долгий растет, который ты что ни день у парикмахера бреешь! Кто учиться может техникам всяким? Который еще мальчишка, вот кто!.. И помню я свое положение, как я до пятнадцати лет с отцом своим степь пахал, и считалось, что мы земли двадцать пять десятин засевали арендованной, а что я видел от этого? Одежа моя вся латка на латке была, а на ногах постолы! Не считая, что помещику половину должны были отдать, как испольщики, мы пшеницы одной две тысячи пудов получали, а ведь тогда ей какая была цена? Семь рублей четверть — считалось десять пудов! Себе на одиннадцать душ семьи надо оставить? Да на три пары волов оставь, да на две пары лошадей оставь, а там еще мелкая скотина, а там свиньи, куры — все зерном пропитываются, и выходило, что не на что парню сапоги справить — ходи он в постолах!.. Ну, надоело, ушел да в город, на завод. А заводом тогда француз заведовал. Я аж за десять шагов от него фуражку снял свою да к нему: «Барин! На работу меня примите!» Как мне уж пятнадцать лет да росту я был порядочного, то, конечно, он меня принимает. И что же я делаю на заводе три года? Суконкой машины обтираю! Больше ни до чего меня не допускали!.. Аж через три года только стали меня обучать — вот как было.

— Ну, а теперь, как тебе известно, совсем не так, — вставил Митрофан.

— О-бож-ди! — крикнул отец. — И вот я с течением временя вышел помощником машиниста, и вот домок себе нажил, а также сад на участке развел. Ну, однако же, в машинисты я не лезу! А почему я не лезу — вопрос? А потому не лезу я, что на машиниста должен я много еще учиться арифметике, и всю ответственность на себя принимать, а у меня уж сивый волос, вот!

Отец постучал по голове пальцем, а Митрофан улыбнулся криво:

— Так у меня же пока еще до сивых волос далеко.

— О-бо-жди! — еще громче крикнул отец и стал весь красный, и губы его задрожали.

— Дай уж отцу сказать, что же ты это, — вставила мать. Но Митрофан поднялся из-за стола, срыву отставя стул:

— Буду я всякие глупости слушать, очень мне нужно!

— Ка-ак это ты слушать не будешь? — поднялся и отец. — Должен ты слушать, что отец тебе скажет, и будешь ты слушать!

— Очень нужно!.. «Скажет»!.. Замочки чтоб я чинил за двугривенный… Керосинки!

— Да ты ж, собачья ты душа… — двинулся на Митрофана отец.

— На-чи-нается! — брезгливо отошел Митрофан от стола и вышел в дверь.

Однако отец кинулся за ним, и Женя слышала только, как крикнул и Митрофан:

— Что? Драться лезешь? Ты драться?

Тут мать схватила ее в охапку и внесла в спальню и прикрыла там, а сама бросилась разнимать мужа, сцепившегося с сыном.

Должно быть, было что-то еще, что заставило отца так обойтись с Митрофаном, но Женя не знала этого. Когда она выглянула из окна, Митрофан уходил со двора в калитку. Он уходил поспешно, красный, без фуражки, приглаживая на ходу волосы. За ним порывался бежать отец, на котором новая полосатая рубашка была разорвана от ворота до пояса и вбок — треугольником, — но в отца вцепилась сзади мать и не пускала. Это показалось Жене настолько страшным, что она вдруг заплакала навзрыд, и этот плач ее остановил отца. Он постоял на месте, глядя то на нее в окно, то на калитку мутными, красножилыми глазами, потом махнул рукой и повернулся, говоря с чувством:

— Пусть уходит!.. И пусть не приходит, пусть!.. Я его в свой дом… не пущу больше… Это мой дом!.. Это я своим трудом вот все, как есть!.. А оказалось — это не дом, а гнездо воронье!.. Отцу родному смел рубаху разодрать! а?.. Хорош?.. Кра-со-та!.. Так же и Дашка! Почему я с тобой не дрался никогда в жизни, а она должна со своим мужем, хотя он же в очках ходит, — человек приличный, непьющий!.. И даже некурящий совсем. А разве ж малое это дело — непьющий, некурящий?.. Она же с ним дерется, с таким приличным человеком, дура!.. Ма-ать!.. Эх, и будешь же ты плакать горькими слезами с такими детями, когда я только помру!

День был жаркий, в саду же настоящая широкая тень была только от вяза. Там и улегся наконец спать отец, подстелив сена.

Мать ушла в дом убирать со стола после такого неудавшегося обеда, а Женя выбежала из своего заключения на улицу посмотреть, куда мог уйти Митрофан и не стоит ли он где поблизости с какими-нибудь знакомыми парнями.

Но когда она пригляделась к улице, она увидела не Митрофана, а Дашу в голубой блузке: она подходила к их дому с какою-то великаншей.

Женя всегда считала сестру очень высокой, но та, с кем она шла, — чернобровая загорелая дама, широкоплечая и под белым зонтиком, — была чуть не на голову выше Даши… У нее была далеко вперед выдававшаяся грудь; голые выше локтей руки, толстые, длинные, казались Жене непомерной силы. Женя загляделась на нее, открыв изумленно рот, а Даша сказала с подхода весело: