Полный курс русской истории: в одной книге - Василий Ключевский

«…начали опрокидываться на него с удвоенной яростью. Так малороссийское казачество осталось без отечества и, значит, без веры. Тогда весь нравственный мир восточноевропейского человека держался на этих двух неразрывно связанных одна с другой основах – на отечестве и на отечественном Боге. Речь Посполитая не давала казаку ни того ни другого. Мысль, что он православный, была для казака смутным воспоминанием детства или отвлеченной идеей, ни к чему не обязывавшей и ни на что не пригодной в казачьей жизни. Во время войн они обращались с русскими и их храмами нисколько не лучше, чем с татарами, и хуже, чем татары. Православный русский пан Адам Кисель, правительственный комиссар у казаков, хорошо их знавший, в 1636 году писал про них, что они очень любят религию греческую и ее духовенство, хотя в религиозном отношении более похожи на татар, чем на христиан. Казак оставался без всякого нравственного содержания. В Речи Посполитой едва ли был другой класс, стоявший на более низком уровне нравственного и гражданского развития: разве только высшая иерархия малороссийской церкви перед церковной унией могла потягаться с казачеством в одичании. В своей Украйне, при крайне тугом мышлении, оно еще не привыкло видеть отечество. Этому мешал и чрезвычайно сбродный состав казачества. В пятисотенный списочный, реестровый отряд казаков, навербованный при Стефане Батории, вошли люди из 74 городов и уездов Западной Руси и Литвы, даже таких отдаленных, как Вильна, Полоцк, потом – из 7 польских городов – Познани, Кракова и др., кроме того, „москали“ из Рязани и откуда-то с Волги, молдаване и вдобавок ко всему по одному сербу, немцу и татарину из Крыма с некрещеным именем.

Что могло объединять этот сброд?

На шее у него сидел пан, а на боку висела сабля: бить и грабить пана и торговать саблей – в этих двух интересах замкнулось все политическое миросозерцание казака, вся социальная наука, какую преподавала Сечь, казацкая академия, высшая школа доблести для всякого доброго казака и притон бунтов, как его называли поляки. Свои боевые услуги казаки предлагали за надлежащее вознаграждение и императору германскому против турок, и своему польскому правительству против Москвы и Крыма, и Москве и Крыму против своего польского правительства… И вот этой продажной сабле без Бога и отечества обстоятельства навязали религиозно-национальное знамя, судили высокую роль стать оплотом западнорусского православия».

Эта странная роль сложилась после церковного собора 1596 года, поставившего православие в притесняемую религию, неожиданно уравняв в этих притеснениях и украинское крестьянство, и православных украинских князей, и горожан, и казаков. Православное духовенство быстро разъяснило остальному народу, что:

«…церковная уния – это союз ляшского короля, пана, ксендза и их общего агента жида против русского Бога, которого обязан защищать всякий русский. Сказать загнанному хлопу или своевольному казаку, помышлявшим о погроме пана, на земле которого они жили, что они этим погромом поборают по обижаемом русском Боге, значило облегчить и ободрить их совесть, придавленную шевелившимся где-то на дне ее чувством, что как-никак, а погром не есть доброе дело».

Так что если прежде казаки бунтовали против панов, чтобы их просто хорошо пограбить, то теперь они вдруг стали истинными радетелями веры, а отечество стали видеть не в Запорожской Сечи, а в далекой Москве, где вера была правильная, православная. Но присоединение Украйны к этой Москве никогда бы так скоро не случилось, не появись там новый казацкий вождь – Богдан Хмельницкий. Москва, хотя и очень надеялась оттяпать у Польши смоленские и северские земли, то есть возвратить их в отечество, но была крайне осторожна: новой тяжелой войны с непредсказуемыми последствиями никому не хотелось, даже под знаменем освобождения «братского украинского народа» из католического плена. Богдан же, желая процесс ускорить, грозил Москве соединиться с крымским ханом и двинуться на оплот чужого православия, если этот оплот не поддержит Богдана в войне с Польшей. Польшу он, в свою очередь, пугал ханом и Москвой. Поначалу Богдан вовсе не думал ни к какой Москве присоединяться, Москва была ему нужна для политической торговли с Польшей. Сперва ему на переговорах с королем удалось выторговать для казаков неплохие условия, но Богдану они показались какими-то уж слишком скромными, так что он борьбу продолжил, последующие условия стали хуже первых. Москва, к которой периодически писались призывы от «всей православной Украины», тоже дальше не могла игнорировать Богдана, иначе в глазах соседней Малороссии она стала бы предательницей православной веры. Положение было для Москвы отвратительное. Что тут делать, Москва не знала. Богдану было предложили со всем казацким народом переселиться на пустые русские окраины, но гетман такое предложение гневно отверг – а как же вся другая, не казацкая Малороссия? Богдан дал ясно понять: еще один отказ, и он передастся туркам и крымскому хану. То есть от врагов православия к врагам всего христианства. Или его принимают со всей Малороссией в русское подданство, или там будет ислам. Не принять Богдана при таком раскладе было уж никак нельзя.

«Богдан ждал от Москвы открытого разрыва с Польшей и военного удара на нее с востока, – поясняет дальнейшее Ключевский, – чтобы освободить Малороссию и взять ее под свою руку, а московская дипломатия, не разрывая с Польшей, с тонким расчетом поджидала, пока казаки своими победами доконают ляхов и заставят их отступиться от мятежного края, чтобы тогда легально, не нарушая вечного мира с Польшей, присоединить Малую Русь к Великой. Жестокой насмешкой звучал московский ответ Богдану, когда он месяца за два до зборовского дела, имевшего решить судьбу Польши и Малороссии, низко бил челом царю „благословить рати своей наступить“ на общих врагов, а он в Божий час пойдет на них от Украйны, моля Бога, чтобы правдивый и православный государь над Украйной царем и самодержцем был. На это, видимо искреннее, челобитье из Москвы отвечали: вечного мира с поляками нарушить нельзя, но если король гетмана и все войско Запорожское освободит, то государь гетмана и все войско пожалует, под свою высокую руку принять велит. При таком обоюдном непонимании и недоверии обе стороны больно ушиблись об то, чего недоглядели вовремя. Отважная казацкая сабля и изворотливый дипломат, Богдан был заурядный политический ум. Основу своей внутренней политики он раз навеселе высказал польским комиссарам: „Провинится князь, режь ему шею; провинится казак, и ему тоже – вот будет правда“. Он смотрел на свое восстание только как на борьбу казаков со шляхетством, угнетавшим их, как последних рабов, по его выражению, и признавался, что он со своими казаками ненавидит шляхту и панов до смерти. Но он не устранил и даже не ослабил той роковой социальной розни, хотя ее и чуял, какая таилась в самой казацкой среде, завелась до него и резко проявилась тотчас после него: это – вражда казацкой старшины с рядовым казачеством, „городовой и запорожской чернью “, как тогда называли его на У крайне. Эта вражда вызвала в Малороссии бесконечные смуты и привела к тому, что правобережная Украйна досталась туркам и превратилась в пустыню. И Москва получила по заслугам за свою тонкую и осторожную дипломатию. Там смотрели на присоединение Малороссии с традиционно-политической точки зрения, как на продолжение территориального собирания Русской земли, отторжение обширной русской области от враждебной Польши к вотчине московских государей, и по завоевании Белоруссии и Литвы в 1655 г. поспешили внести в царский титул „всея Великия и Малыя и Белыя России самодержца Литовского, Волынского и Подольского**. Но там плохо понимали внутренние общественные отношения Украйны, да и мало занимались ими как делом неважным, и московские бояре недоумевали, почему это посланцы гетмана Выговского с таким презрением отзывались о запорожцах как о пьяницах и игроках, а между тем все казачество и с самим гетманом зовется Войском Запорожским, и с любопытством расспрашивали этих посланцев, где живали прежние гетманы, в Запорожье или в городах, и из кого их выбирали, и откуда сам Богдан Хмельницкий выбран. Очевидно, московское правительство, присоединив Малороссию, увидело себя в тамошних отношениях, как в темном лесу. Зато малороссийский вопрос, так криво поставленный обеими сторонами, затруднил и испортил внешнюю политику Москвы на несколько десятилетий, завязил ее в невылазные малороссийские дрязги, раздробил ее силы в борьбе с Польшей, заставил ее отказаться и от Литвы, и от Белоруссии с Волынью и Подолией и еле-еле дал возможность удержать левобережную Украйну с Киевом на той стороне Днепра. После этих потерь Москва могла повторить про себя самое слова, какие однажды сказал, заплакав, Б. Хмельницкий в упрек ей за неподание помощи вовремя: „Не того мне хотелось, и не так было тому делу быть“».