Польский всадник - Антонио Муньос Молина

– Только не кури ее так, ведь это тебе не «Сельтас».

Он показал, как нужно было курить: глубоко затягиваясь – как курили свои трубки с опиумом китайцы в фильмах, – надолго задерживая дым, медленно выдыхая, закрыв глаза и укрывая его в горсти. Но я уже вряд ли что-то понимал и лишь чувствовал густую смесь музыки, сладкого дыма, хохота, алкоголя, запахов и темноты. Я надрывался от смеха, не помня его причины, видел перед собой огромные рты женщин и их гнилые, отвратительные зубы, и различал на трясущейся белизне их грудей тонкие голубые вены. Мое нёбо было разъедено табаком и спиртным, и каждый раз, затягиваясь одной из тех сигарет, я чувствовал в горле трение наждачной бумаги. Я запинался, быстро говорил по-английски, женщины смеялись, и произносимые мной слова с головокружительной быстротой улетали куда-то назад. Внезапно я заметил, что у меня мокрые руки, а на лбу выступили ледяные капли пота. Звучала быстрая неистовая музыка, колотившая мне в виски, как перчатки разъяренного боксера. Павон Пачеко, легионер и одна из женщин выскочили на площадку и танцевали как одержимые. Я уже не слышал Роберту Флэк и не видел Марину. Женщина что-то говорила, и ее слова рассеивались за долю секунды до того, как проникнуть в мое сознание. На ней были градуированные очки, из стекляшек, – ужасные очки, но я не замечал их до этого момента, может быть, она только что их надела? Женщина говорила, что ей тоже очень нравится читать книги, но у нее нет времени – при такой жизни.

– Какой жизни? – спросил я, но почувствовал, что умру, если не выйду на свежий воздух, и меня стошнит прямо там – на стол и бокалы, на ковровое покрытие с блестящими красными и желтыми огоньками.

Мне не хватало сил, чтобы подняться, но вот я уже стоял на ногах и шел, покачиваясь и ничего не видя, среди лабиринта тел, которые двигались в темноте в такт музыке, как черви, кишащие в поле среди комков навоза. Отвращение душило меня, я воображал что-то и тотчас видел это своими глазами, на мгновение мне представилась Марина, извивающаяся в мужских руках. Я прошел по освещенному саду, окруженному высокими, как в колодце, стенами, а потом моя рука протянулась вдоль стойки «Мартоса», повернула ручку двери, и я оказался один на холодной ночной улице, не зная, где нахожусь и куда могу пойти. Я стоял посреди улицы, расставив ноги и видя впереди свою длинную тень, и услышал с последним проблеском сознания, что часы на площади Генерала Ордуньи пробили двенадцать. Бой повторился, и на этот раз я насчитал только пять ударов. Я дрожал от холода уже не у дверей «Мартоса», а сидел на гладкой и ледяной каменной ступеньке, опершись затылком на жесткую деревянную дверь. Я с трудом узнал это место: лампочки на углу, шум листвы от незаметного ветра, дом с двумя высокими башнями и фигурными водосточными желобами. Я находился на площади Сан-Лоренсо, у двери своего дома, только что пробило пять утра, и я не знал, как добрался туда и сколько времени дрожал от холода на ступеньке. У меня стерлось из памяти целых пять часов: последнее, что я помнил, – двенадцать часовых ударов и страх, что отец еще не лег спать, дожидаясь меня. Я услышал шум шагов, звук открывающейся щеколды и скрип дверных петель. При желтом свете от моей фигуры легла тень на утоптанную землю площади. Передо мной возвышался отец – седоволосый, с белой курткой продавца под мышкой, только что поднявшийся, чтобы идти на рынок. Он смотрел на меня с изумлением и презрением, будто не верил своим глазам и был не в состоянии вынести такого стыда за своего сына.

*****

Надя смеется, сначала смущенная, польщенная ретроспективной ревностью Мануэля, так похожей на ее собственную, прикрывает карие глаза и слегка касается своих губ кончиками пальцев. Она хочет что-то обстоятельно вспомнить или подобрать слова – такие же точные, как звонкий металл ее голоса. Надя молча улыбается, сжимает губы, слегка поднимает подбородок и сглатывает. Мануэлю уже знакомы эти привычки: он знает, что они предвещают спокойный монолог. Глядя вблизи на ее задумчивое худое лицо, обрамленное густой шевелюрой, падающей на обнаженные плечи, он спрашивает себя, какая она была в семнадцать лет – с длинными гладкими волосами, разделенными на прямой пробор, и открытым лбом. Чем походила на эту женщину та девушка-американка, приехавшая в Махину с иллюзорной надеждой открыть утраченную страну и тайную биографию своего отца, а в результате обнаружившая через несколько месяцев, что во время этого путешествия связывавшие их узы распались и восстановить их так же невозможно, как повернуть время назад? Надя не заметила, в какой момент это произошло, в отличие от отца: он уже давно готовился к тому, что их жизни разойдутся – не потому, что у него отнимет дочь какой-нибудь мужчина, а потому, что Надя, сама еще не осознавая этого, неизбежно превращалась в женщину. Она, сильная и молодая, должна остаться в мире, в то время как ее отец обречен склоняться к смерти и рассеяться в ней, будто никогда не существовал.

Надя не могла представить тогда всю отчаянную и скрытую силу любви своего отца. Она открыла ее лишь через много лет, в доме престарелых в Нью-Джерси, за те несколько дней, когда отец, в спокойном ожидании смерти, рассказывал наконец о своей жизни до ее рождения и они снова взглянули друг на друга так, как не смотрели с той зимы, проведенной вместе в Махине. Высокий энергичный человек, под руку с которым она шла по аэропортам, а потом вестибюлям гостиниц и светлым улицам Мадрида, стал казаться ей в Махине скучным и даже эгоистичным пенсионером. Он проводил дни, сидя на софе в старом пиджаке и очках для чтения, держа рюмку под рукой и нехотя разговаривая вполголоса с другим преждевременным стариком – толстым фотографом, боявшимся сквозняков и до апреля не снимавшим пальто и шарф. Ее тяготил взгляд ясных и пристальных глаз отца, наблюдавших за ней из-под густых бровей. Надя готовила обед пораньше, чтобы как можно скорее уйти, быстро мыла посуду и небрежно наводила порядок в кухне и столовой, забывая иногда даже выкинуть окурки из пепельницы. Потом она поспешно уходила, накрасив глаза и губы, и отец, сидевший в кресле в очках на орлином носу, с книгой или бокалом в руке, молча провожал дочь глазами или, улыбаясь, прощался с ней с плохо скрываемой горечью. Раньше эта улыбка объединяла их и позволяла понимать друг друга без слов – до того зимнего вечера, когда Надя вернулась домой несколько позже обычного и не рассказала отцу, где была. Майор Галас ничего не спросил, но, едва взглянув на дочь, понял, что то, чего он ждал и боялся с тех пор, как она перестала быть ребенком, случилось. Он знал, что когда-нибудь Надя уйдет навсегда, как уходила теперь каждый день – взрослая, чужая, накрашенная, преображенная не формой своих бедер и груди, а принадлежавшей ей тайной, недоступной отцу и замыкавшей его в изумленном и жалком бессилии старости.

– В половине третьего я уже была на улице, – рассказывает Надя, – часто даже не обедала, чтобы продлить на несколько минут время свидания.

Она шла к школе, надеясь увидеть Хосе Мануэля с другой стороны улицы или в одном из баров, куда он заходил выпить пива с товарищами по работе. Но, встречая его на улице, Надя не подходила к нему и даже не здоровалась. Это была норма безопасности или мера предосторожности неопытного изменника, но Наде, особенно вначале, не было неприятно соблюдать ее. Ей нравилось видеть Хосе Мануэля среди других – необыкновенного и втайне принадлежавшего ей, возвышавшегося над остальными, с кудрявыми седоватыми волосами и большими руками, беспокойными в пылу тривиальной беседы. Однажды, после занятий, Надя шла навстречу толпам учеников, выходившим из школы, и увидела приближавшегося Хосе Мануэля: он с кем-то разговаривал и, заметив ее, почти покраснел, отведя глаза. Наде нравилось думать об их связи – тайной, как подпольная политическая деятельность, о секретных встречах в квартире, снимаемой им в новом здании на севере города, на некрасивой, никому не известной и еще не заасфальтированной улице, где на них вряд ли кто-то мог обратить внимание. У нее был ключ, который она прятала ночью под матрас или в недавно приобретенную косметичку. Сжимая его в руке, Надя поднималась на лифте и проходила по коридору, пахнувшему свежей краской и новым деревом. Если Хосе Мануэля еще не было, она ложилась на диван, дожидаясь его прихода, и курила его черные сигареты, прислушиваясь с нетерпением к шуму лифта и шагам соседей. Слыша звук ключа, поворачивавшегося в замке, Надя тушила сигарету и поднималась, чтобы, едва дверь откроется, увидеть Хосе Мануэля на пороге – в его вельветовом пиджаке и с вьющимися седыми волосами, – с утомленным видом ставившего на пол черный портфель. Страстность, с какой он смотрел на нее и обнимал за талию руками, пахнувшими мелом и табаком, нежно и надежно убеждала ее в том, что она любима. Год назад, в Америке, Надя иногда встречалась со своими ровесниками: они торопливо наваливались на нее на заднем сиденье машины, будто не имея ни времени, ни способности взглянуть на нее или им было все равно, кого ласкать – ее или любую другую девушку. Почти всегда происходило одно и то же: ее толкало абстрактное, словно не зависящее от воли любопытство, мгновенно сменявшееся разочарованием. С Хосе Мануэлем было иначе: обнимая Надю, он называл ее по имени и смотрел в глаза.