Польский всадник - Антонио Муньос Молина

– Полковник! – дважды повторил майор Галас таким тоном, будто обращался к человеку, находящемуся в полусне.

Телефон перестал звонить. Полковник Бильбао посмотрел на него, удивленный тишиной, а потом его взгляд медленно заскользил по лежавшим на столе бумагам, пока не наткнулся на бутылку, стакан и, наконец, лицо майора Галаса. На мгновение полковник почти улыбнулся ему, как прежде, со стыдливым восхищением отца – неудачника и пьяницы, а потом снова уронил голову на грудь и, пытаясь нащупать рукой стакан, опрокинул его.

– Выпейте, Галас, – сказал он, ища стакан на ощупь, как слепой, – забудьте их, пусть они все друг друга поубивают, чтобы никого не осталось.

Телефон снова зазвонил с неутомимой и яростной монотонностью. Со внутреннего двора доносилась барабанная дробь. Полковник Бильбао непроизвольным движением сбросил телефон на пол, и в трубке раздался далекий металлический голос, а потом прерывистый гудок. Когда майор Галас вышел из кабинета, в приемной уже никого не было. Он выдернул из сети шнур радиоприемника, не выключенного адъютантом. В освещенных коридорах и конторах не было ни души, никого, кроме него на парадной мраморной лестнице, по которой майор спустился во внутренний двор, слыша, как эхо выстрелов, стук своих каблуков. Теперь барабанная дробь и дружный топот солдат, маневрировавших для построения перед аркой ворот, заглушали приказы и окрики офицеров. Он чувствовал, что идет навстречу двигающейся стене. Капитан скомандовал «стой!», и батальон остановился. Лейтенант Месталья, с саблей на плече, шел во главе роты, капитан которой взял отпуск по болезни несколькими днями раньше. Построением командовал капитан Монастерио. Теперь были слышны лишь шаги майора Галаса. Сотни лиц, освещенные прожекторами и очень похожие между собой, смотрели, как он приближается.

– Капитан Монастерио! – сказал майор громким, отчетливым голосом: никто никогда не слышал, чтобы он кричал.

Капитан Монастерио медленно повернулся к нему: майор продолжал приближаться, двигая руками в такт шагам, половина его лица была скрыта тенью от козырька фуражки, а каблуки сапог ритмично топтали гравий.

– Позвольте доложить, мой майор: в батальоне без изменений. – Капитан Монастерио отдал честь – толстый и потный, с неподвижным от страха и ненависти взглядом – таким же, как у всех офицеров и унтер-офицеров в первом ряду.

Майор Галас стоял один перед ними, не имея другой защиты, кроме своей гордости и пистолета: ему вспомнилось ощущение, какое он испытывал, выпрыгивая из траншеи и слыша вокруг себя свист пуль.

– Капитан Монастерио, – приказал он, – скомандуйте: «направо», «вольно» и «разойтись».

Капитан Монастерио опустил руку и обернулся к другим офицерам, будто в отчаянии прося у них помощи. Неподвижные и плотные ряды солдат казались стеной, на которую наталкивались голоса. Лейтенант Месталья вышел из строя и сделал несколько шагов, поравнявшись с капитаном Монастерио. Он был слишком молод и высокомерен и уже не имел времени, чтобы испортиться или набраться ума. Его фанатичное восхищение майором Галасом превратилось в ненависть с той же невероятной быстротой, с какой в ранней юности изменяется направление страсти, не утрачивая при этом своего неистовства.

– Никто не даст команду «разойтись», – сказал он, и от напряжения его голос сорвался.

– Станьте смирно, лейтенант. – Майор Галас произнес эти слова так тихо, что только лейтенант Месталья и капитан Монастерио услышали, что он говорил.

Лейтенант Месталья слегка расставил ноги и скрестил руки на груди:

– Я не подчиняюсь предателю.

Расстегивая кобуру, майор Галас смотрел ему прямо в глаза. Лейтенант стискивал зубы, и от нервного спазма у него дрожали челюсти. Майор Галас вытащил пистолет, снял предохранитель и обвел глазами неподвижную линию лиц и взглядов, устремленных на него. Он снова тихо повторил лейтенанту Месталье свой приказ, но тот продолжал стоять, расставив ноги и вызывающе скрестив руки, даже не взглянув на поднимавшийся на него пистолет. Лейтенант продержался несколько секунд на ногах после выстрела, вызвавшего в строю всеобщий переполох и волнение, похожее на плеск воды в озере отброшенного в него камня. Он сел на землю, схватившись за живот и глядя на майора Галаса скорее с удивлением, чем с ужасом, и никто не шевельнулся и не приблизился к лейтенанту в течение мучительно долгих минут его агонии.

Через два часа военные выехали на грузовиках из казармы, прорвавшись сквозь окружавшую ее толпу людей, поднялись по проспекту Четырнадцатого апреля и пересекли улицу Нуэва и площадь Генерала Ордуньи. Шум моторов водворил выжидательную и, возможно, испуганную тишину среди толпы с красными знаменами, вооруженной серпами, палками и вилами и расступавшейся перед светом фар. Грузовики остановились на площади Санта-Мария перед фасадом муниципалитета, где на балконах стояли люди и повсюду горел свет. Холодно глядя в глаза капитану Монастерио, майор Галас приказал, чтобы тот быстро построил батальон и доложил ему. Потом майор осмотрел неподвижные и замершие по стойке «смирно» ряды – так медленно, будто для него не существовало времени и реальности. Майор повернулся к строю спиной, поправил кончиками пальцев форменную фуражку, застегнул кобуру и, гордо выпрямившись, зашагал по направлению к парадной лестнице муниципалитета. Его удивила наступившая в тот момент тишина, показавшаяся ему предвестием выстрела в спину. Он был уверен, что умрет, сказал майор Наде, и почти ждал этого – с тайным нетерпением и без страха. Около шести утра, после ночи пьянства и бессонницы, полковник Бильбао, все еще находившийся один в казарме, начал письмо, адресованное, возможно, одному из его детей, застегнул китель, поправил ремни и выстрелил себе в рот.

*****

Звучит какая-то песня, и я не могу понять, откуда знаю ее и как она называется. Мне знаком этот жалобный голос, но я не могу вспомнить, ни кому он принадлежит, ни сколько времени назад я слышал эту песню. Я поймал ее случайно по радио, вечером, в машине, и сразу узнал ритм баса и стал напевать слова. Песня зазвучала в музыкальном автомате бара, на улице Махины, в комнате будущего Надиного дома – во множестве мест и времен, которые музыка делает одновременными. За те несколько секунд, пока я вспоминаю певца и название, в моей памяти всплывает июньский день, лишенный пока еще точной даты. Я снова переживаю воодушевление и ощущение утраты, тяжелое ожидание предстоящего лета и безутешную боль, составленную из тех же компонентов, что и счастье. Я вспоминаю аромат жимолости и зеленые глаза, подчеркнутые тушью, смуглые обнаженные ноги, длинные щиколотки, тело, ласкаемое в мечтах и узнаваемое издалека на улицах города или во дворе школы. Я мимолетно и страстно прикасался к нему на скамье или во время суматохи при выходе из класса, и каждая мелочь лишала меня сна: прозрачность рубашки, позволявшая видеть бретельки бюстгальтера, склоненная голова, волны черных волос, полумрак блузки, скрывающей белое, горячее и упругое тело. Отис Реддинг, вспоминаю я, песня «Му girl»: я насвистываю ее в воскресенье вечером, в конце мая или начале июня, глядя на заходящее в конце улицы Нуэва красноватое солнце, сверкающее на изразцовых сводах больницы Сантьяго. Я оставил друзей, игравших в бильярд в сумрачных глубинах клуба «Масисте», и вышел на улицу Градас, а потом на площадь Генерала Ордуньи с неотступным предчувствием, что увижу Марину. Друзья даже не удивились этому, привыкнув к моим странностям и устав от моего молчания. Мартин, посмеиваясь, говорит, что я похож на исполнителя сентиментальных песен, а Феликс – что мое присутствие в каком-либо месте равноценно моему отсутствию. Но я ничего не могу с собой поделать, тем более сейчас, когда закончились занятия и я вижу Марину в школе только во время экзаменов. Я стараюсь сесть рядом с ней, иногда – за одну парту, в другой раз сзади нее. Я вижу смуглые ноги, обтянутые мини-юбкой, и расстегнутую сверху блузку и даю Марине списывать или подсказываю шепотом ответы. В прошлую пятницу, утром, мы даже закрылись вместе в пустом классе, чтобы готовиться к экзамену по английскому. Ее поражало мое американское произношение, усвоенное по песням, она, улыбаясь, смотрела на мои губы и обольстительно изгибала свои. Ощущая Марину так близко, вдыхая горьковатый запах ее духов, видя ее рот и влажный язык меж накрашенных губ, я почувствовал возбуждение, похожее на головокружение, пустоту в животе и слабость в коленях. Боясь, что Марина заметит очевидное свидетельство того, что со мной происходило, я положил ногу на ногу и слегка придвинулся к краю стола. Но это было еще хуже, потому что наши колени встретились и вместо того, чтобы отодвинуться, мы продолжали сидеть, касаясь друг друга, и тогда я почувствовал другой запах – более сильный, чем аромат духов, шампуня и туалетного мыла. Я не смог бы назвать его, даже используя какое-нибудь грубое слово из лексикона Павона Пачеко. Я с тайным сладострастием и стыдом подумал о том, что бы нашли мои руки, скользнув вверх по ее ногам и преодолев тугую преграду трусиков, и Марина, бывшая до этого момента лишь бесплотным существом, созданным в равной степени удивлением, фантазиями и литературой (как почти все женщины, которых я любил впоследствии, кроме единственной, последней), превратилась, сводя меня с ума, в реальную женщину из плоти и крови. Женщину, чьи груди можно было гладить и сжимать, чьи трусики, наверное, увлажнились, а кожа пахла не ароматом золотистых духов с поэтическим названием, а выделениями тела, такого же материального, как и мое собственное. Его можно было бы трогать, целовать и кусать, если бы я придвинулся еще ближе, приник губами к ее рту и сбросил на пол книги и листы с записями, прижав Марину к себе, уткнувшись лицом в ее грудь и положив руку на бедра. Тогда я утонул бы во взгляде ее больших, зеленых, как листва, влажных глаз, сверкавших еще ярче от контраста с легким загаром лица, черными волосами и темно-зелеными тенями на веках. Это был всего лишь миг, неуловимый отрезок времени между двумя ударами часов или звонками телефона, головокружение перед так и не сделанным прыжком. Когда это мгновение прошло, все опять стало невозможным, и я снова превратился в ничтожество, раздавленное трусостью и страданием. Улыбка все еще не сходила с губ Марины, но выражение ее глаз изменилось, и теперь она опять глядела на меня, словно не замечая, как смотрит семнадцатилетняя женщина на своего сверстника – с асексуальной и, возможно, сострадательной непринужденностью. Она уже отодвинула ноги и своим жеманным голосом дочери врача, живущей в коттедже, небрежно произносила английские слова, спрашивала меня, что я собираюсь делать после школы, куда поеду на каникулы и какую профессию для себя выбрал. Мне показалось, что в словах Марины звучали грустные нотки, когда она говорила о будущем, в котором мы скорее всего больше не встретимся. Я хотел сказать, что буду очень по ней скучать, что для меня невыносимо не встречать ее каждое утро в школе, но слова, рождавшиеся в моем воображении, никогда не выходили наружу и не произносились вслух. Когда в коридоре прозвенел звонок, оповещавший о начале экзамена по английскому, я молча вышел с Мариной из класса, говоря себе, что решусь пригласить ее попить пива в «Мартосе», но не осмелился, несмотря на то что это было так просто. Я не решился не только из страха и почти уверенности в отказе, но и потому, что не мог поверить в возможность осуществления своих самых заветных желаний.