Тайны Римского двора - Э. Брифо

на этот раз гордость торжествует над скупостью.

Перед проповедью сборы и переговоры те же, что и перед вечером в театре: кланяются друг другу, подходят одни к другим, обмениваются улыбками и лживыми комплиментами, брошенными тихим голосом; беседуют о том, что услышат, и в этих приготовительных разговорах темой представляется проповедник.

— Что он, молод?

— Красив ли он?

— Где он прежде проповедовал?

— Слышали ли вы аббата Р... и аббата С...?

Звук алебарды швейцара, которая звучит, как третий звонок перед началом спектакля, прекращает этот женский говор. Оратор на кафедре. Его знают, и его речи принадлежат к тем, которые уже приобрели славу красноречия.

Радостная дрожь приветствовала его; он кланяется с изящным смирением и начинает проповедь.

Слышится новая дрожь, которая пробегает по всему собранию; текст проповеди был избран с изысканным тактом; это обыкновенно какое-нибудь пылкое воззвание из Священного писания, которых там так много, которое обращается к уму только для того, чтобы быть услышанным сердцем. Когда оратор перевёл свой текст на французский язык, ропот удовольствия отвечает ему; тысяча звуков стульев, шелеста платьев и пр. возвещают ему, что всякий приготовляется слушать его со вниманием, полным нетерпения и желания.

Милосердие — тема богатая для нежных излияний, и проповедник, говоря об этой любви к ближнему, которую предписал Сам Бог, умеет осветить свою речь проблесками земной любви. Во всем, что касается сердечных привязанностей, находится какой-то мистический взгляд, горячие стремления которого приближаются к языку человеческих страстей. Посредством этих-то ухищрений, чувственных речей были достигнуты с кафедры самые эффектные успехи.

В этом тоне проповедь продолжает прочтённый вчера роман или утренний фельетон.

Если дело касается догмата, оратор старается достигнуть репутации учёности и внушить уважение; он копирует то форум, то судейскую трибуну, то кафедру; он часто приближается к политическим прениям со всеми их крайними увлечениями.

В особенности в проповедях заметны количество и умилительность парафразисов; тогда красноречие проповедника употребляет все силы, чтоб тронуть сердца, возбудить женское тщеславие и вызвать щедрые и обильные пожертвования, что почти всегда и составляет конечную цель церемонии. К концу проповеди собирательницы милостыни становятся со своими кавалерами у всех выходов, по обеим сторонам двери; если число таких собирательниц недостаточно, чтобы занять все пункты, то те двери, у которых их недостаёт, закрывают, так что толпа невольно принуждена проходить мимо пристающих, как нож к горлу, просительниц.

Мы можем наверное сказать, что такие меры, до крайности странные, совершенно новы в обычаях парижских церквей.

Раз предавшись такой страсти эксплуатации и выйдя из границ прежней простоты, французская церковь, подобно римской, сделалась театральным зрелищем; она, может быть, притянула к себе толпу, но отринула набожность и благочестие. По странному совпадению обстоятельств, в то время как религиозный культ заимствовал сценические декорации и помпу, театр в свою очередь воспринимал церковные формы.

В Сен-Роше хор составляли театральные певчие; в опере религиозная кавалькада Жидовки, месса из Роберта-Дьявола и похороны Дон Севастиана пропитывались духом католических церемоний.

Не меньшее смешение существовало между мирским и церковным, и барыни, утром собиравшие милостыню, являлись вечером на балах дамами-патронессами.

В церкви они были скромно одеты, как госпожа де Ментенон, в гостиных — роскошно наряжены, как госпожа дю Барри. Общество и французская церковь впали таким манером в римскую набожность (ханжество), исключительно внешнюю, без всякого основания для души и мысли. Чтобы извинить такое положение и оправдать его странности, рассказывали, что церкви получают больше милостыни.

Мы верим тому, что церковные доходы могли увеличиться, но тем не менее убеждены, что расходы по богослужению и господствующая с недавнего времени роскошь уменьшили доходы бедных.

Когда богослужение во французских церквах носило характер серьёзной важности, который оно, кажется, ныне уже утратило, побочные обряды занимали весьма незначительное место; их терпели как нечто второстепенное и способное поддерживать в сердцах благочестивые привязанности и божественную нежность. Тайное дело умножило вокруг алтаря братства и частные поклонения, крайне узкие и второстепенные, какие мы замечаем в римских предрассудках. Эти мелочи, совершенно не соответствующие величию католической догмы, наводнили святилище, и на место величественного поклонения, достойного Божества, водворились пустые демонстрации, которые напоминали, кроме притворства, римских лиц и мелочность итальянцев.

Пение священных песней, столь привлекательное в светском отношении, маленькие службы Иисусову сердцу и тысяча иных выдумок духовенства процветали в ущерб главному культу, представляя собой паразитные растения на древе веры.

Священниками овладел какой-то род современного бешенства, и они обратили в свою пользу все источники, которые могли им принести выгоду. Образование детей особенно благоприятствовало их проникновению в семью и вмешательству в дела домашнего очага. Вот тому поразительный пример.

В то время когда Талейран был так сильно болен, что уже казалось невозможным его спасти, парижский архиепископ на одном из часто бывавших в то время собраний в архиерейском помещении говорил с воодушевлением о том, как торжественно отпраздновало бы парижское духовенство обращение к Богу человека настолько известного своим безверием, как бывший отенский епископ. Аббат Д., один из самых знаменитых проповедников, подхватил эту мысль. Он состоял при храме Успения Пресвятой Богородицы, в приходе которого внучка Талейрана готовилась к первому причастию. Аббату было нетрудно заслужить расположение ребёнка; он настолько достиг этого, что маленькая девочка по возвращении домой только и говорила, что о господине аббате, и повторяла все его слова, точно ею запомненные. Талейран, любивший слушать болтовню своей внучки, был поражён теми успехами, которые сделали её ум и сердце за время разговоров с аббатом, и выразил желание увидеть этого мудрого и искусного наставника. Внучка привела к нему аббата Д., человека действительно вполне достойного. Предрасположенный в его пользу, Талейран принял священника очень любезно, позже аббат приобрёл над ним такое влияние, что Талейран его слушался; благодаря его советам бывший прелат воздал Богу и Церкви должное в последние минуты своей жизни.

Мы выбрали эту черту, ибо можем указывать на неё, не будучи заподозрены во враждебных намерениях и потому, что она показывает, к каким неожиданным результатам искусство может привести самые малейшие факты и самые, по-видимому, безразличные отношения.

Теперь ещё не забыли, какого шуму наделало предполагаемое обращение Талейрана, честь которого другой знаменитый проповедник аббат Ра... отбивал у аббата Дю...

Скандал, произведённый торговлей креслами, против которого поднимались голоса даже в среде законодательной, распространился на все приходы Парижа, и в этой религии, коей принципом служит равенство, не найдёшь вспомогательной церкви (succursale), которая не претендовала бы иметь свою аристократию.

Лотерея Святого Евстахия была последним шагом в этом наплыве света и его суетности в церковь, который прежде был не известен во