Письма к Фелиции - Франц Кафка

За это я обещаю Тебе – если получу такое Твое письмо – совершенно затихнуть, больше ни коим образом Тебя не беспокоить, а просто ждать Тебя, пусть хотя бы и безнадежно.

Франц.

29.12.1913, вечером

Я написал прилагаемое здесь письмо, прилег ненадолго (я почти не спал ночью, только не подумай, что это упрек, я вообще сейчас сплю ужасно) и хотел потом пойти на службу, у меня там много дел. А после, вечером, собирался пойти к д-ру Вайсу, он сейчас в Праге и хотел вместе со мной сходить в театр на окраине. Но в театр мы уже не попадем, сейчас семь, а я все еще сижу и пишу. Около пяти пришло письмо от Тебя, я еще не заснул. Не будь я в постели, я бы Тебе ответил немедленно, сейчас я рад, что этого не сделал, а вместо этого часа два провалялся, размышляя, но не о себе, с собой-то я давно разделался, а о Тебе.

Из Твоего письма я вижу, что своей просьбой написать мне причинил Тебе много боли, не так много, как Ты мне своим молчанием, но все-таки много. Вероятно, Ты потому не могла мне написать, что хотела, наверно, написать мне письмо, в котором не было бы такого, к примеру, пассажа: «Из-за этой женитьбы нам обоим многим пришлось бы поступиться, лучше не заниматься подсчетами, кто теряет больше. Потерь у обоих будет достаточно». Но Тебе такое письмо написать не удалось. Этот пассаж и вправду ужасен, будь он и в самом деле столь же расчетлив, как выглядит, это было бы почти непереносимо. И тем не менее, я считаю, хорошо, что он написан, это хорошо даже для нашего воссоединения, хотя, как кажется, нет пути, который вел бы от этого пассажа к воссоединению, потому что, когда занят подсчетами, невозможно взмыть ввысь. Но это только первое, поспешное суждение, на самом деле рассчитывать даже нужно, тут Ты совершенно права, за исключением тех случаев, когда это уже не вопрос правоты или неправоты и когда рассчитывать уже невозможно или бессмысленно. И это мое последнее суждение на сей счет.

Ты понимаешь меня превратно, если думаешь, что от женитьбы меня удерживает соображение, будто я обрету в Тебе меньше, нежели потеряю от завершения своей одинокой жизни. Я знаю, Ты и изустно это так же излагала, и я Тебе возражал, но недостаточно основательно, как теперь вижу. Для меня речь не идет о потерях, я и после женитьбы останусь таким, как есть, и как раз это и было бы самым скверным, что Тебя ожидало, захоти Ты такой участи. Мне мешало нечто иное – мешало надуманное чувство, будто в полном моем одиночестве сокрыто некое высшее обязательство, отнюдь не выгода, отнюдь не отрада (в том смысле, в каком Ты об этом судишь), а только долг и страдание. Я уже и сам перестал в это верить, это была умозрительная конструкция, больше ничего (то, что я это распознал, надеюсь, поможет мне и в дальнейшем), и она в высшей степени просто опровергнута тем, что я не могу без Тебя жить. Именно Тебя, такую, как Ты есть, с этим ужасным пассажем в письме – такую я Тебя и хочу. И опять-таки не в утешение себе и не в отраду, а ради того, чтобы Ты жила здесь, подле меня, самостоятельным человеком.

Когда я писал Твоим родителям, я еще не дошел до осознания этой мысли. Несметная уйма накопившихся за год мыслительных построений с оглушительным гулом неостановимо роилась в моем мозгу. Оттуда, из Венеции, я решил положить конец, я действительно просто не в силах был выносить этот шум в голове.

По-моему, я должен быть здесь совершенно правдив и сказать Тебе нечто, о чем прежде от меня, в сущности, еще ни один человек не слышал. В санатории я влюбился в девушку, почти девочку еще, 18 лет, она швейцарка, но живет в Италии, в Генуе, то есть по крови предельно мне чужая и совсем незрелая, но странным образом, несмотря на болезненность, оказалась человеком неожиданно мне дорогим и даже просто глубоким.[87] Разумеется, в моем тогдашнем состоянии полной и безутешной опустошенности меня легко покорила бы и куда менее притязательная девушка, у Тебя ведь есть моя записка из Дезенцано, она написана примерно за десять дней до того. Мне, как и ей, было ясно, что мы совсем друг другу не пара и по истечении десяти дней, что были в нашем распоряжении, все кончится и мы даже переписываться не сможем, ни единой строчки друг другу не напишем.

И тем не менее мы много значили друг для друга, мне пришлось приложить немало ухищрений, чтобы при расставании она при всех не начала всхлипывать, да и у меня на душе было не многим лучше. С моим отъездом все и кончилось.

Даже эта встреча, как вздорно это ни звучит, способствовала тому, что и в отношении Тебя во мне многое прояснилось. Эта девушка и о Тебе знала, знала, что я, в сущности, кроме женитьбы на Тебе, ни к чему иному и не стремлюсь. Потом я вернулся в Прагу, от Тебя и о Тебе не было никаких вестей, я все больше падал духом, но все равно подумывал о том, что, быть может, приеду на Рождество в Берлин и уж там все доведу до решения.

1914

Январь

1.01.1914

Первым делом счастливого Нового года Тебе, Фелиция, а если Ты этого захочешь, то и нам обоим. Ответить на Твое письмо совсем не так легко, как я думал поначалу. Один пассаж в нем настолько выпадает из общего тона, и все предстает в ином освещении, напрочь вытравить его из памяти, похоже, уже почти невозможно. Поэтому я хотел ответить, когда будет время и покой, их не было вчера, нет, по сути, и сегодня, потому что я устал, а через четверть часа за мной должны зайти Феликс и Оскар. Несмотря на это, я все же немного напишу, чтобы ощутить соприкосновение с Тобой, мне от этого хорошо, я от этого сейчас почти счастлив, пусть даже Ты как раз сейчас, без четверти четыре пополудни, быть может, обретаешься Бог весть где и думаешь Бог весть о чем, о чем-то, что ко мне никакого отношения не имеет и никогда иметь не будет. Даже несмотря на это. И что ответ мой придет так поздно, ничуть меня не заботит, ибо Твоему ожиданию моих писем все равно не сравниться с моим ожиданием Твоих, так что, быть может, я этой своей затяжкой даже еще делаю Тебе одолжение.

В первый раз (Ты и сама это знаешь, так что мне, в сущности, и не следовало бы об этом упоминать) Ты говоришь о потерях, которые принесет Тебе (это надо особо выделить) не только, скажем, расставание с Берлином, но и брак со мной. Больше того, Ты говоришь теперь не только о возможности таких потерь, но и об их несомненности. Наконец-то в Твоих соображениях обо всем этом даже появляется некий «довесок», который, судя по тому, в каком тоне Ты о нем упоминаешь, вероятно, нужно истолковать не в Твою пользу.

Но ведь, в конце концов, именно в этом, и ни в чем ином, я и пытался убедить Тебя целый год. Будь это успешный итог моих усилий, мне бы радоваться надо. Но будь это и правда так, успех обозначился бы исподволь, не так внезапно. Но, может, он наступил во время паузы в нашей переписке и, значит, все-таки исподволь, просто я этой постепенности не заметил. Но этому противоречат Твои слова, сказанные в наше последнее берлинское воскресенье,[88] и этому противоречат все предыдущие Твои соображения, согласно которым Ты – независимо от того, принесу ли я сам, принесет ли совместная жизнь со мной Тебе что-то хорошее, – не оставляешь в Берлине ничего, что имело бы для Тебя глубокое, проникновенное, невосполнимое значение. Но, может, Ты и в этом прежде обманывалась, а теперь яснее представляешь себе особенности своего душевного склада. И, может, это я, если не словами, то просто существованием своим помог тебе это осознать. Мне-то как раз иногда казалось, что в Берлине для Тебя есть вещи, без которых Ты обойтись не в силах. Некоторые мелочи Твоего поведения, если пристальнее вглядеться, только подтверждают это. И потом, в конце концов, у меня до сих пор стоит в ушах то, что Ты

1.01.1914, полночь

рассказывала в Берлине жене Макса: что работа и вообще вся берлинская жизнь очень важны для Тебя и что Твой директор остерегал Тебя покидать Берлин, не обдумав этот шаг самым доскональным образом. (То, что Ты пересказала этот разговор посторонней женщине, с которой всего пару часов назад познакомилась, было для меня, в сущности, почти так же скверно, как если бы Ты и с доводами директора безоговорочно согласилась.)

А кроме того, Фелиция, я ведь должен признать, что Ты права. По холодному, здравому рассуждению – Ты, безусловно, теряешь. Ты теряешь Берлин, Твой Берлин, теряешь работу, которая Тебе в радость, жизнь почти совсем без забот, в своем роде самостоятельность, приятное общение с людьми Твоего же круга, жизнь в семье – и это только те Твои потери, которые мне очевидны. Вместо этого Ты окажешься в Праге, в провинциальном городе, где говорят на чужом для Тебя языке, в мелкобуржуазном домашнем хозяйстве чиновника, который вдобавок ко всему даже не вполне полноценный чиновник, забот будет предостаточно, самостоятельной Ты останешься, хотя и не без затруднений, однако вместо приятного круга общения и Твоей семьи у Тебя будет муж, что в основном (по крайней мере сейчас) мрачен, уныл и молчалив и чье редкое личное счастье составляет та его работа, которая Тебе именно как работа по неизбежности навсегда останется чуждой. Все это вещи, преодолеть которые могла бы (не знаю, вправе ли я здесь говорить об этом) только любовь.