Письма к Фелиции - Франц Кафка

Бедная, любимая Фелиция! Как все сошлось в нашей роковой встрече: ни с кем я так не страдаю, как с Тобой, и никого так не мучаю, как Тебя, – и поделом мне. Меня буквально раздирает надвое. Сам же от плеча, во всю ширь, размахиваюсь – и сам, вжав голову, от своих же ударов уклоняюсь. Если уж это не скверные предзнаменования, тогда не знаю, какие могут быть хуже!

Не склонность к писательству, Фелиция, любимая, не склонность это вовсе, это просто я сам. Склонность можно искоренить или подавить. Это просто я; меня, конечно, тоже можно искоренить и подавить, но с Тобой-то как быть? Живя подле меня, Ты будешь покинутой. Ты будешь чувствовать себя покинутой, если я стану жить, как мне должно, и будешь покинутой взаправду, если я стану жить не так. Не склонность это, не склонность! Мельчайшее проявление жизни во мне определяется и движимо только этим. Ты пишешь, любимая, что привыкнешь ко мне, но ценой каких, быть может, непереносимых страданий? Способна ли Ты по-настоящему представить себе жизнь, в ходе которой, как я Тебе уже писал, по крайней мере осенью и зимой, мы каждый день будем проводить только один час вместе, причем переносить одиночество в роли жены Тебе будет куда тяжелей, чем Ты сегодня, девушкой, в привычном кругу, да еще издалека, в силах себе это вообразить? Ты, со смехом отринувшая бы монастырь, намерена жить с человеком, которого его врожденная тяга (и лишь во вторую очередь его житейские обстоятельства) понуждают к монастырскому заточению? Нам надо успокоиться, Фелиция, успокоиться! Я получил сегодня от Твоего отца спокойное, уравновешенное письмо, спокойное настолько, что на его фоне мое состояние выглядит несусветной и дурацкой истерикой. Между тем письмо Твоего отца исполнено спокойствия лишь потому, что я его обманываю. Его письмо приветливо и любезно, тогда как мое было лишь маскировкой самых злополучных мыслей, которыми я снова и снова поневоле вынужден осаждать Тебя, моя любимая Фелиция, став Твоим проклятьем. Твой отец, как и следовало ожидать, никакого решения не принял, отложив его вплоть до беседы с Тобой и Твоей матушкой. Будь честной, Фелиция, хотя бы Ты перед лицом отца, раз уж я не был с ним честен. Скажи ему, каков я, покажи ему письма и вырвись с его помощью из рокового, порочного круга, в который я, тогда и поныне ослепленный любовью, втянул Тебя своими письмами, мольбами и заклинаниями.

Франц.

24.08.1913

Ты спрашиваешь, как мне жилось? Жилось так, что я, с тех пор как получил Твою телеграмму, то есть уже четверо суток, держу наготове в ящике стола письмо, написанное Твоему отцу.

Сегодня, прочтя Твое письмо, я сразу же вышел в соседнюю комнату, где родители после обеда всегда ненадолго остаются перекинуться в карты, и с порога спросил: «Отец, я намерен жениться, что Ты на это скажешь?» Это было первое слово между мною и отцом, сказанное о Тебе. От матери, разумеется, он и так уже знает все, что той известно. Говорил ли я Тебе уже, что отцом я восхищаюсь? Что он мой, а я его враг, как определено нам природой, это Ты знаешь, но, помимо этого, мое восхищение им как личностью, пожалуй, столь же велико, как и мой страх перед ним.

Обойти его я еще как-то смог бы, преодолеть – никогда. Как и всякий наш разговор (вообще-то это даже не разговор, он, как и всякий из наших якобы разговоров, состоял из невразумительных выкриков с моей и весьма энергичных тирад с его стороны), – так вот, как и всякий наш разговор, этот начался с раздраженного замечания с его стороны и указания на эту раздраженность с моей. Сейчас, чувствую, я слишком разбит и не в состоянии описать все в целом, хотя сам разговор даже не особенно меня утомил, ибо моя слабость перед лицом родителя хорошо мне известна, понятна и огорчает отца, конечно же, гораздо больше, чем меня самого. Главное же заключалось в том, что он живописал мне нищету, в которую я, рискуя с моим-то доходом жениться, непременно угожу, не умея, при моем-то отсутствии целеустремленности и выдержки (тут последовали ужасные, мучительные упреки, что я вовлек его в гиблую затею с асбестовой фабрикой, которую теперь сам же совершенно и забросил), эту нищету ни сносить, ни тем паче преодолевать. В качестве сопутствующего довода, связь которого с моим намерением я сейчас уже не вполне могу восстановить, он высказал – отчасти как бы в пустоту, отчасти моей матери, а отчасти даже и мне – упреки по поводу брака моей средней сестры, которым он (вполне обоснованно) в финансовом отношении недоволен. Так прошло, наверно, полчаса. Под конец, как и в завершение большинства подобных сцен, он смягчается, вообще-то не слишком сильно и внешне никак этого не выказывая, однако все же настолько явно, что собеседник чувствует себя беспомощным и обезоруженным, особенно я, кто вообще никогда не мог сказать отцу ни одного искреннего, от души идущего слова. (Самое странное в моем к нему отношении, наверно, то, что я способен в любой мелочи его чувствовать – страдать и переживать не вместе с ним, но как бы в нем.) Вот и теперь он под конец сказал (переходы из моего описания как-то выпали), что готов, если мне так хочется, поехать в Берлин, пойти к вам, высказать там свои, по его мнению, неопровержимые доводы против свадьбы, и если, невзирая на эти доводы, свадьба все же будет Твоими родителями одобрена, больше никаких возражений против нее не иметь.

Так вмешайся же Ты, Фелиция, в мой разговор с отцом. Хоть немного помоги мне в этих беседах выстоять. Для Тебя ведь мой отец – чужой, незнакомый человек. Так хорошо ли будет, если он прямо так сразу приедет в Берлин? Ты уверена, что сейчас для этого самое подходящее время? И как устроить его визит? Ответы мне нужны сейчас же, стремительные и мудрые, как змеи.

Франц.

25.08.1913

Любимая Фелиция, сегодня днем я, должно быть, не вполне верно все Тебе описал. Я слишком завишу от своих сиюминутных настроений и сиюминутных сил. Так что пойми меня правильно! То, что отец сказал, – это его манера давать согласие, раз уж он вынужден соглашаться с чем-то, чего хочу я. Он говорит, что слишком близко к сердцу принимает счастье детей, и при этом по большому счету почти никогда не кривит душой, слишком сильный у него темперамент, чтобы лицемерить. Другое дело, что за всем этим у него кроется еще и страх. Тут он, наверно, немного схож с Твоей матерью – ему во всем мерещится катастрофа. Раньше, когда он еще полностью мог положиться на себя и свое здоровье, опасения эти были не столь сильны, особенно если это касалось дел, которые он сам начал и сам ведет. Но теперь он боится всего, и что самое жуткое – страхи его, по крайней мере в главном, то и дело подтверждаются. Хотя, в конце концов, подобные регулярные предостережения судьбы говорят только о том, что счастье выпадает редко, а в жизни именно так оно и есть. Но отец всю свою жизнь много и тяжко работал и из ничего в известном смысле сумел создать нечто. Однако это продвижение к преуспеянию прекратилось уже много лет назад, с тех пор как выросли дочери, а теперь, после замужества дочерей, превратилось в движение вспять, которое, к его ужасу, все никак не остановится. Все это вызывает у отца ощущение, что его зятья вкупе с его чадами (на сей раз за исключением меня) постоянно висят у него на шее. Чувство это, к сожалению, вполне оправданное, к тому же безмерно усугубляется отцовским недугом, обызвествлением артерий. А теперь, сокрушается он про себя, вот и я, прежде хотя бы отчасти существовавший вне его родительской заботы, надумал жениться, что, по его расчетам, если не сразу, то года через два непременно ввергнет меня в нищету, и я, сколько бы сейчас ни настаивал на обратном, начну просить его, кто и так уже почти не в силах шелохнуться под гнетом забот, о помощи, а если не начну, он все равно будет вынужден как-то эту помощь мне оказывать, и его крах, а вместе с ним и крах многих близких, которые, по его мнению, от него зависят, от этого только ускорится. Вот так, Фелиция, Тебе все это следует понимать, А теперь, после всего этого, позволь мне сделать то, что я уже давно не осмеливался даже помыслить, – поцеловать Тебя долгим и по возможности спокойным поцелуем.

Твой Франц.

Если бы можно было его, по крайней мере в этом главном пункте, хоть как-то утешить! Я мало что смыслю в деньгах (я хоть и унаследовал от отца скупость по мелочам, но, к сожалению, не его тягу к наживе), а уж в практических житейских нуждах тем паче. Когда отец говорит мне, что мы впадем в нищету, я ему верю, но когда Ты мне говоришь, что мы в нищету не впадем, я с еще большей охотой верю Тебе. Однако диспутировать с отцом на эту тему мне не по силам, тут нужен куда более бойкий язык.

30.08.1913

Фелиция, любимая, Ты не знаешь меня, не знаешь меня в моей скверности, а скверность моя восходит все к той же сердцевине, которую Ты вольна называть литературой или как угодно еще. Какой же я жалкий писака и как злюсь на самого себя, что не могу убедить Тебя даже в этом. (С утра и по сию пору не отрываю ладонь от левого виска, иначе совсем невмоготу.)