Замок - Франц Кафка

Разумеется, долго на этом не поживешь, у людей глаза на лбу есть, рано или поздно они ее раскусывают. Но Фрида, едва она опасность учует, тотчас какую-нибудь новую обманку наготове держит, в последнее время, например, что у нее любовь с Кламмом. У нее любовь с Кламмом! Не веришь — можешь проверить, сходи к Кламму да сама спроси. Ах, как хитро, ах, как умно! И даже если ты не посмеешь сунуться к Кламму с подобным вопросом, потому как, будь у тебя вопросы и в тысячу раз важнее, тебя все равно не пропустят, Кламм для тебя недоступен напрочь (но только для тебя и тебе подобных, Фрида-то заскакивает к нему запросто, когда хочет), даже если ты не посмеешь или тебя не пропустят, — ты, мол, все равно можешь проверить, надо только подождать. Дескать, Кламм, ясное дело, лживые слухи долго терпеть не станет, он наверняка жадно следит за всем, что о нем в буфетной да в номерах судачат, для него это вещи первостепенной важности, и, если узнает, что враки, немедленно опровергнет. А он не опровергает, значит, и опровергать нечего, значит, все чистая правда. И хотя видят люди только одно — как Фрида в комнату Кламма пиво подает и потом с деньгами возвращается, а остальное, чего люди не видят, сама Фрида рассказывает, — ей хочешь не хочешь верят на слово. Да она и не рассказывает даже, станет она всем и каждому такие тайны выбалтывать, но только вокруг нее тайны сами себя выбалтывают, а коли уж тайны разболтаны, то и она упомянуть о них не упустит, но скромно так, невзначай, вроде бы ничего сама не утверждая, дескать, все говорят, ну и я повторяю. Только говорит она совсем не про все, про то, к примеру, что Кламм, с тех пор как она в буфетной, меньше стал пива пить, не намного меньше, но все-таки явно меньше, про это она молчок, конечно, мало ли какие тут причины, просто полоса такая, просто Кламму пиво стало меньше нравиться, или, может, чего доброго, он из-за Фриды про пиво свое забывает. Словом, как ни удивительно, а получается, что Фрида возлюбленная Кламма. Ну а если она самого Кламма устраивает, как же другим ее не обожать, все и оглянуться не успели, а Фрида чуть ли не в первые красавицы вышла, для буфетной лучше и не сыскать, пожалуй, даже слишком хороша, слишком много чести для буфетной-то, разве в буфетной ей место? И точно, людям в самом деле стало странным казаться, с какой стати она до сих пор в буфетной сидит? Хотя буфетчицей быть — большое дело. Когда ты буфетчица, люди и в твое знакомство с Кламмом легко поверят, но если уж буфетчица стала возлюбленной Кламма, почему он так долго оставляет ее в буфете? Почему не устраивает ей повышение? Конечно, можно тысячу раз втолковывать всем и каждому, что никакой неувязки тут нет, что у Кламма свои причины и что когда-нибудь однажды, может и в самое ближайшее время, Фриду возьмут да и повысят, только проку от этого немного, у людей на сей счет свои твердые понятия, и никакими выкрутасами их надолго с этих понятий не сбить. Никто ведь уже и не сомневался, что Фрида возлюбленная Кламма, даже которые вечно всё лучше всех знают, и те сомневаться перестали. «Черт с тобой, пусть ты возлюбленная Кламма, — так они рассуждали, — но коли ты его возлюбленная, будь добра, подтверди это своим повышением». Однако время шло, а никаких подтверждений не было, Фрида оставалась в буфетной и в глубине души еще радоваться была должна, что ее там держат. Вот в людях уважения к ней и поубавилось, и она не могла этого не заметить, она обычно раньше всех все замечает, даже наперед, чего и нет еще, а только будет. Хотя по-настоящему пригожей и приветливой девушке, если уж она в буфетной обосновалась и прижилась, никаких ухищрений не требуется; пока красота при ней, она буфетчицей и останется, если, конечно, ничего совсем уж нехорошего не случится. А вот девушке вроде Фриды, той постоянно за свое место трястись приходится, у нее, конечно, хватит ума страх свой не показывать, скорее наоборот, она для вида жаловаться на свою тяжкую жизнь будет и даже клясть свою должность. Но тайком, исподтишка она постоянно за настроением людей наблюдает. Ну и заметила, как люди теряют к ней интерес, для них она почитай что пустое место, при ее появлении им и глаза лень поднимать, даже слуги перестали на нее поглядывать, они, ясное дело, предпочитали с Ольгой и такими, как Ольга, дело иметь, и по поведению хозяина чувствовалось, что он все меньше считает ее незаменимой. А бесконечные истории про Кламма сколько можно сочинять, всему предел есть — и тогда наша ненаглядная Фрида решила выкинуть кое-что новенькое. Кто мог знать, у кого бы ума хватило догадаться, что она удумала! Пепи что-то такое подозревала, но догадаться, увы, не догадалась. Фрида решила разыграть скандал: она, возлюбленная Кламма, падает в объятия первому встречному, чтобы не сказать последнему проходимцу. Это наделает шуму, об этом долго еще судить-рядить будут и наконец-то, наконец все снова вспомнят, что значит быть возлюбленной Кламма и что значит такую честь отбросить, забывшись в дурмане новой любви. Только одно было трудно — подходящего кавалера найти, с которым хитроумный этот фортель провернуть можно. Это не мог быть никто из Фридиных знакомых, даже из слуг, любой бы только глаза вытаращил и дальше пошел, посчитал бы, что она его разыгрывает, да и кому, при всем красноречии, могла она внушить, будто кто-то на нее набросился и она, не в силах оказать сопротивление, в безумный миг отдалась ему в порыве внезапной страсти?

Хорошо, пусть даже последний проходимец — но такой, чтобы можно было поверить, будто он, невзирая на всю свою тупость и неотесанность, воспылал вдруг вожделением не к кому-нибудь, а именно к Фриде, и теперь намерен, ни больше ни меньше, — Бог ты мой! — на ней жениться. Но даже если это будет распоследний бродяга, пусть ниже слуги, много ниже, все равно это должен быть такой мужчина, рядом с которым тебя подружки не засмеют, а наоборот, иная понимающая девушка привлекательность такого кавалера почувствует. Только где такого сыскать? Другая, пожалуй, всю жизнь бы промыкалась и не нашла, а Фриде ее счастье землемера прямо в буфетную, как по заказу, прислало, быть может, в тот же вечер, когда вся затея ей впервые в голову взбрела. Это ж надо, землемера! Да что К. вообще о себе понимает? Какие такие невероятные мысли у него на уме? Чего он такого особенного в жизни добиться хочет? Места хорошего, отличий, наград? Чего-то такого, да? Ну тогда ему с самого начала все по-другому надо было устраивать. Ведь он же совершенное ничто, смотреть жалко на его положение. Да, он землемер, наверно, это что-то значит, чему-то он, надо понимать, обучался, только если от его умений никакого проку нет, опять-таки выходит тот же самый ноль без палочки. Но при этом он с претензиями, на других никакого внимания, а у самого претензии, не то чтобы он их высказывает, но видно, что с претензиями, а это самое вызывающее и есть. Да знает ли он, что даже горничная, если чуть дольше положенного с ним поговорит, свое достоинство уронит? А он с претензиями своими особыми в первый же вечер на самый дешевый трюк попадается, в самую глупую ловушку так сам и лезет! Да неужто ему не стыдно? Чем Фрида так его прельстила? Теперь-то может не таиться. Как она вообще могла ему глянуться, эта тощая желтая дохлятина? Да нет, он, наверно, и взглянуть на нее не успел, а она его уже огорошила, я, дескать, возлюбленная Кламма, ну для него-то это новость, вот она его и сразила, вот он и пропал. Ну ей, конечно, тотчас пришлось выметаться, теперь для нее в «Господском подворье» места не было. Пепи ее в то утро видела, перед самым уходом, вся прислуга сбежалась, на такое каждому любопытно взглянуть. И настолько велика еще была ее власть, что ее жалели, все, даже враги, ее жалели, вот до чего умным ее расчет оказался; на потребу такому ничтожеству себя бросить, это просто в голове не укладывалось, какой удар судьбы, девчонки с кухни, для которых любая буфетчица что свет в окошке, плакали навзрыд и никак утешиться не могли. Даже Пепи была растрогана, даже она не могла устоять, хоть и на другое кое-что тоже обратила внимание. Ей что бросилось в глаза — что Фрида, в сущности, совсем не такая уж печальная. Ведь если разобраться, это ж какое несчастье ее постигло, да она и делала вид, будто несчастна, только не больно у нее получалось, Пепи такими фокусами не проведешь. Что в таком случае ее поддерживало? Может, счастье новой любви? Нет, это соображение пришлось сразу отбросить. Тогда что? Что давало ей сил даже с Пепи, которая как-никак уже намечена была ей в преемницы, держаться, как всегда, холодно, приветливо и ровно? У Пепи тогда времени не было как следует об этом поразмыслить, слишком много свалилось хлопот с приготовлениями к новой должности. Ей через несколько часов заступать, а у нее ни прически красивой, ни платья элегантного, ни тонкого белья, ни обуви подходящей. Все это за несколько часов раздобыть требовалось, ведь если у тебя надлежащего вида нет, лучше сразу от места отказаться, все равно в первые полчаса его потеряешь. Ну не все, но кое-что удалось сделать. К прическам у нее вообще талант, однажды даже хозяйка ее к себе вызывала прическу делать, рука у нее легкая, впрочем, у нее и волосы густые, пышные, ложатся всегда послушно. И с платьем ей помогли. Две товарки выручили, правда, и для них как-никак честь, что именно из их группы девушку в буфетчицы производят, вдобавок потом, войдя в силу, Пепи много чем могла бы их отблагодарить. У одной из этих девушек давно дорогой отрез лежал, ее сокровище, она часто позволяла подружкам им полюбоваться, мечтала, наверно, как в один прекрасный день пустит этот материал в дело, а тут вдруг, увидев, что Пепи он нужнее, — это очень благородно было с ее стороны, — взяла и пожертвовала отрез ей. И обе вызвались помочь ей шить, да как шили — на себя с таким рвением не шьют! Вообще работа была очень радостная, счастливая. Они сидели, каждая на своей кровати, друг над дружкой, шили и пели, только и успевали готовые части да отделку друг другу вверх-вниз передавать. Пепи как вспомнит, так у нее сердце сжимается, ведь все труды понапрасну оказались, и теперь ей с пустыми руками к подружкам возвращаться. Вот уж беда так беда, а виной всему легкомыслие, прежде всего с его, К., стороны. Им в ту ночь все казалось залогом удачи, и, когда под конец еще и для бантика место нашлось, последние сомнения отпали. Да и правда — разве не красивое вышло платье? Сейчас-то оно уже измято и пятнышки есть, ведь сменного платья у Пепи нет, день и ночь пришлось в этом ходить, но и сейчас видно, какое оно красивое, даже проклятая Варнавина сестрица лучше бы не сшила. Его и сверху, и снизу затягивать и распускать можно, получается, что платье одно, а выглядит по-разному, очень выгодный фасон, ее, Пепи, придумка. На нее, впрочем, и шить легко, правда, хвастаться тут особо нечем, молодой и здоровой девушке все к лицу. Куда трудней оказалось обувь и белье раздобыть, с этого, собственно, и начались неудачи. Подружки и здесь старались, как могли, только могли они немного. Белье, какое ей удалось собрать и перештопать, оказалось самое простое и грубое, а вместо туфелек на каблучках пришлось довольствоваться обычными домашними, в которых на люди лучше не показываться. Другие утешали Пепи: Фрида тоже не особенно красиво одевалась, иной раз такой замарашкой приходила, что гости вместо нее подавальщиков из погребка требовали, пусть, мол, те их обслуживают. Оно и правда, но Фриде все спускали с рук, она уже была в милости да в чести, вроде как дама — если разок в неприбранном виде покажется, так от этого еще соблазнительней, но чтобы новенькая вроде Пепи такое себе позволила? А кроме того, Фрида вообще не умеет хорошо одеваться, у нее ведь вкуса нет напрочь; если, допустим, у тебя такая желтая кожа, от этого, конечно, никуда не денешься, но тем более нельзя надевать, как Фрида, кремовую блузку с глубоким вырезом, так что у людей от желтизны в глазах мутится. Да и был бы у нее вкус — Фрида слишком скупа, чтобы хорошо одеваться, она что ни заработает — все в кубышку, и никто не знал зачем. Пожалуй, при таком хлебном месте ей, Фриде, и деньги без надобности, все враньем да плутнями добыть можно, только Пепи ее примеру не хотела да и не могла подражать, а значит, правильно было, что она так наряжалась, сразу себя поставить и показать хотела, тем более на первых порах. И будь у нее другие возможности, она бы все равно победительницей вышла, несмотря на все Фридины козни и на всю глупость К. А начиналось ведь все очень хорошо. Знания и навыки, которые на такой работе нужны, она еще загодя присматривала и потихоньку усваивала. Только за стойку встала — сразу и обвыклась. Отсутствия Фриды и не заметил никто. Только на второй день кое-кто из гостей поинтересовался, а куда, собственно, Фрида делась? Промахов она не допускала, хозяин доволен был, в первый день, правда, он от страха из буфетной не выходил, потом только время от времени заглядывал, а в конце концов все на Пепи оставил, у нее и касса всегда в порядке была, и выручка в среднем даже немного повыше оказалась, чем у Фриды. Она и новшества ввела. Фрида не столько от усердия, сколько от жадности, а еще от властолюбия и из страха хоть какие-то права свои уступить всегда и за залом для слуг сама присматривала, особенно при хозяине, даже подавала там иногда; Пепи, напротив, полностью передоверила эту работу подавальщикам из погребка, тем это куда больше пристало. А значит, у нее выкроилось больше времени для господских комнат, она стала быстрее господ обслуживать, успевая при этом для каждого и доброе словечко найти, не то что Фрида, которая якобы только для одного Кламма себя блюла и всякую попытку просто побеседовать с ней, не говоря о чем другом, как посягательство на честь Кламма воспринимала. Оно и умно, конечно, потому как, если уж она кого чуть поближе к себе подпустит, это вроде как милость неслыханная получалось. Только Пепи такие хитрости ненавидит, да они вначале и не нужны, она со всеми была приветлива, и каждый отвечал ей тем же. Все, кстати, радовались столь очевидным переменам: когда у измотанных работой господ наконец-то выпадает минутка посидеть за кружкой пива, любому из них одного доброго слова, одного взгляда, одного пожатия плечиками бывает достаточно, чтобы совсем другим человеком себя почувствовать. А к локонам Пепи столько рук тянулось, что ей, бывало, по десять раз на дню прическу поправлять приходилось, перед соблазном ее локонов и бантиков никто устоять не мог, даже К., а уж он какой дуралей бесчувственный. И полетели дни — волнующие, напряженные, полные работы, но и успеха. Если б не пролетели они так скоро, если б хоть немного побольше их выпало! Четыре дня — это слишком мало, как бы ты ни выкладывался до полного изнеможения, может, пятого дня уже хватило бы, но четырех оказалось мало. Правда, Пепи и за четыре дня успела приобрести покровителей и друзей, если верить всем взглядам, какие на нее бросали, когда она с пивными кружками по залу шла, она просто купалась в волнах дружелюбия, писарь Братмайер и вовсе по уши влюбился, вон даже цепочку с медальоном подарил, а в медальон еще и фотокарточку свою вклеил, хотя это, конечно, уже дерзость с его стороны — да много еще всего случилось, а ведь всего-то четыре дня только, за четыре дня — Пепиными стараниями — Фриду забыли почти, да не совсем, может, ее бы и совсем забыли, может, и даже скорей, чем за четыре дня, не позаботься она заблаговременно свой грандиозный скандал подстроить, который теперь у всех с уст не сходит, благодаря чему она людям с новой стороны раскрылась, и теперь из чистого любопытства всем снова захотелось на нее взглянуть. То, что прежде до оскомины приелось, теперь, заслугами К., в остальном совершенно всем безразличного, снова приобрело для людей изюминку. Правда, Пепи, пока она у стойки стояла и своим присутствием на них действовала, никто, конечно, на Фриду не променял бы, только ведь гости у них люди в основном пожилые, в своих привычках косные, им время нужно, чтобы к новой буфетчице попривыкнуть, сколь бы привлекательно эта новенькая ни выглядела, но нескольких дней, которые, совсем не по их воле, на это отпущены, тут мало, пяти, может, уже хватило бы, а четырех мало, Пепи в их глазах по-прежнему оставалась просто временной подменой. Ну и самое большое несчастье: за эти четыре дня, хотя в первые двое суток он точно в деревне был, Кламм так ни разу в гостевую комнату и не спустился. Спустись он — и для Пепи это стало бы решающим испытанием, которого она, впрочем, меньше всего боялась, которого она скорее с радостью ждала. Она, конечно, — хотя к таким вещам словами лучше вообще не прикасаться, — не стала бы его возлюбленной и уж тем паче не вздумала бы себя в таковые самозванкой производить, но мило, не хуже Фриды, подать на стол кружку пива как-нибудь сумела бы, и мило, без Фридиной навязчивости, поздороваться, и так же мило откланяться, и если Кламм вообще хоть чего-то в девичьих глазах ищет, то в Пепиных глазах он нашел бы всего вдоволь и досыта. Ну почему, вот почему он не пришел? Может, просто случайно так вышло? Пепи тоже так думала. В те первые двое суток она ждала его в любую секунду, даже ночью. «Сейчас Кламм придет!» — непрестанно думала она и металась к двери и назад без всякой причины, от одного только тревожного ожидания, от неуемной жажды раньше всех, первой, едва он войдет, его узреть. И нескончаемое разочарование, оно ужасно ее изматывало, может, она из-за этого не все показала, на что способна. Когда выпадала свободная минута, она крадучись поднималась в верхний коридор, куда прислуге заходить строжайше запрещено, и, притаившись в нише, ждала. «Хоть бы сейчас Кламм появился, — думала она, — хоть бы мне позволили самой забрать его из комнаты и на руках в гостевую отнести! Уж под этой ношей я бы не рухнула, сколь бы неподъемной она ни была». Но он не шел. А в этих коридорах наверху тишина такая, кто не был, и вообразить не может. До того тихо, что долго выдержать невозможно, тишина тебя прямо выталкивает. Но, в который раз вытолкнутая, Пепи в который раз снова и снова туда поднималась. Все понапрасну, все без толку, но если он не идет — тогда все без толку. Захотел бы Кламм прийти — он бы пришел; но если он не хочет, Пепи никакими силами его не выманить, хоть задохнись она в этой нише от стука собственного сердца. Словом, он так и не пришел. И сегодня Пепи знает почему. То-то порадовалась бы Фрида, увидь она, как Пепи наверху в коридоре в той нише от страха обмирает, обе руки к сердцу прижав.