Джентльмены - Клас Эстергрен

Это опасный бизнес, пояснил Форман. Это чистый нитроглицерин, и при верном использовании на нем можно заработать, а ошибка может быть смертельной — это доказал Хогарт. Не стоит брать на себя слишком много. В игре свои правила; Форман их соблюдает и Лео советует. Лео может быть доволен проделанной работой, осталось лишь все забыть. Пусть выспится, потратит деньги на путешествие, на что угодно, лишь бы это помогло ему расслабиться и забыть это дело. Другого пути нет. Тогда «они» оставят его в покое, обещал Форман. «Они» уже давно вышли на связь со Стене. Сам Вильгельм Стернер обещал ему мир до тех пор, пока все шито-крыто: он знает, как управиться с такой ситуацией. Форман почти восхищался Стернером: сквозь его ледяное спокойствие просвечивала неоспоримая логика. Сколько сам Форман срубил на этом деле, он не сказал. Многое оставалось неизвестным Лео. На следующей неделе газету «Молния» должны объявить обанкротившейся, последний номер уже готов. Сам Форман уезжает жить за границу с новой женой. Возможно, уже через пару недель. Делу Хогарта суждено было навсегда остаться «off the record».

Далеко за полночь в апреле семьдесят пятого года двое покинули здание на Норр Мэларстранд, в котором располагалась редакция газеты «Молния», вскоре объявленной банкротом. Они сели в новую машину главного редактора Стене Формана — шикарную тачку, стоившую, должно быть, целое состояние, не какой-нибудь служебный автомобиль.

Стене Форман отвез Лео домой, на Хурнсгатан. Некоторое время они сидели и молча курили, наблюдая за плавными движениями «дворников» на лобовом стекле. Форман в очередной раз протягивал Лео коричневый конверт с двадцатью пятью тысячами крон новенькими купюрами, но тот и бровью не вел. Главный редактор заговорил, и говорил он долго. Что он говорил, осталось между ними. Может быть, он гарантировал Лео личную безопасность: никто его и пальцем не тронет, пока документы лежат в сейфе. Вскоре они должны оказаться в руках того, кто платит. Ничто не достается даром, и у правды есть своя цена.

В конце концов Лео схватил коричневый конверт с деньгами, выскочил из машины и захлопнул дверцу. Сокрытие правды состоялось. На этот раз.

В тот же вечер террористы взорвали бомбу в посольстве Германии. Швеция была в шоке.

Через несколько дней Генри Морган вернулся со съемок фильма в Сконе. Едва открыв стеклянные двери, он почувствовал ужасный запах испражнений. Обеспокоенный Генри обошел квартиру и наконец вошел в покои Лео.

Тот лежал на кровати, словно парализованный, и смотрел в потолок. Пол был усеял купюрами, использованными вместо туалетной бумаги. Двадцать пять тысяч крон. Целое состояние, измазанное экскрементами. Вонь была невыносимой, и Генри распахнул окно, стараясь не наступать на деньги, однако пара купюр все-таки прилипла к ботинкам. Генри разразился бранью, едва не срываясь на плач и умоляя Лео, по крайней мере, отвечать на вопросы: он знал, что произошло. Сам Вильгельм Стернер сообщил ему об этом, и Генри пришлось прервать съемки, чтобы примчаться на выручку своему несчастному младшему брату, который вечно ввязывается в какие-то истории.

Но Лео не реагировал. Лео и бровью не повел. Генри тряс его за плечи и хлестал по щекам — безрезультатно. Лео даже не моргал. Дыхание было ровным, пульс слабым. Несмотря на внешнее спокойствие, его организм, очевидно, потреблял огромное количество энергии: Лео сильно исхудал. Вероятно, дело было в экстраординарной психической активности.

Генри вызвал домашнего доктора Гельмерса, тот прибыл спустя пару часов. Он знал, что дело может оказаться серьезным. Доктор Гельмерс следил за всеми болезнями Лео в течение тридцати лет и думал, что знает его организм, но и ему не удалось установить контакт с Лео. Доктор сообщил, что наблюдал нечто подобное у бабушки мальчиков, которая заболела от горя в самом начале шестидесятых и сама свела себя в могилу. Желание жить покидало ее вместе с испражнениями, обратного пути не было. Доктор Гельмерс осознавал свое бессилие, подобные дела были вне его компетенции. Здесь требовались эксперты. Лео нужно было лечить. Доктор обещал устроить его в Лонгбру.

Отправив Лео в больницу, Генри стирал, гладил и бранился несколько дней подряд. По иронии судьбы, произошло все первого мая семьдесят пятого года. Водитель такси оказался весьма предупредительным, и Лео без возражений проследовал в ожидавший его автомобиль. К несчастью, машина застряла среди участников демонстрации на Хурнсгатан. Пятьдесят тысяч человек направлялись к Норра Банторгет, чтобы отметить победу во Вьетнаме, это был исторический день. Лео Морган, вундеркинд, поэт, «прови», философ и неудачливый репортер, так и не увидел демонстрации. Он уже погрузился в мир безмолвия, где ему предстояло прожить больше года.

Джентльмены

(Стокгольм, зима 1979 года)

Возможно, в эту минуту, в 1979 году — Всемирный год ребенка, год парламентских выборов — в Стокгольме светит солнце, в Швеции весна. Воздух мелко дрожит от зноя, но в этой огромной квартире, как всегда, холодно. К шторам и драпировкам никто не прикасался уже много недель, а может быть, и месяцев.

«Стань моим Босуэллом!» — неустанно призывал меня Генри Морган вечерами, когда мы сидели перед огнем в чипендейловских креслах — сколько раз мы разводили огонь и мы смотрели на тлеющие угли этой зимой! Генри смаковал слова, наслаждаясь собственным голосом и талантом рассказчика, опьяненный своей неотразимостью и хорошим вином или дешевым коньяком. Я, в свою очередь, терпеливо слушал, взгляд мой покоился на фарфоровых фигурах, изготовленных на густавбергской фабрике и с двух сторон украшающих камин. Я не мог решить, какая из них больше привлекает мое внимание — Ложь или Правда. Одна была красива, другая, по меньшей мере, забавна.

К счастью, я многое запоминал, будучи столь же выдающимся слушателем, сколь выдающимся лжецом был Генри. Он приправлял свои рассказы выдумкой, напоминавшей о давно ушедших временах. Сами братья Морган казались чистой воды анахронизмом. Если бы у нас, как во времена доктора Джонсона, был «Джентльменский журнал», то я непременно связался бы с ним. Но таким явлениям больше нет места в нашем мире. Нет места ни Генри, ни Лео.

Я всегда тайно восхищался мифоманами и лжецами. Есть несколько разновидностей вралей. Мифоманы, постепенно распаляясь, начинают с маленького невинного эпизода и раздувают его в совершенно неправдоподобную сказку. Более скромные мифоманы окружают себя мелкой, спасительной, повседневной ложью, которой не удивишь даже маленького врунишку. Никому не хочется уличать их, а мне и подавно.

Этот письменный стол красного дерева уже наполовину завален книгами, листами и стопками бумаги, которые выплевывает моя печатная машинка. Лишь в нескольких местах сквозь пыль, пятна кофе и сигаретный пепел глухо просвечивает благородное дерево. Корзина для бумаг, украшенная загадочными картами Таро, полна скомканных пачек «Кэмел». Здесь дурно пахнет, здесь пахнет неправдоподобной смесью грязного животного и великой литературы. Томас Стернз Элиот пришел бы в восторг от этой комнаты.

Я уже давно не отличаю день от ночи, не помню дат и потерял счет времени, проведенному в этом добровольном заключении. Телефон молчит, он выключен. Входная дверь по-прежнему забаррикадирована. Прихожая завалена рекламой и утренними газетами, которые я разгребаю всякий раз, отправляясь справить нужду или желая полюбоваться на свое отвратно изменившееся лицо в зеркале с позолоченными херувимами.

Я все еще омерзителен. Волосы, спрятанные под уродливой английской твидовой кепкой, уже отросли, а редкая бороденка — кажется, она мечтает покинуть это исхудавшее лицо, — мне вовсе не идет. Но с едва заметным тиком под глазами я ничего не могу поделать. Он придает лицу особый шарм, но в то же время уродует, и это раздражает, ибо такую цену пришлось заплатить за приключение, с таким ущербом надо смириться. Но мои двадцать пять лет — слишком юный возраст. Я слишком молод, чтобы принять поражение и обреченно констатировать, что сделал свое дело и выброшен за ненадобностью.

Среди прочего хлама лежат белые и коричневые конверты. Они касаются меня так же мало, как летняя погода за окном. Адресатов нет, они бесследно исчезли и даже не объявлены в розыск. Их жизнь продолжается лишь благодаря этому искусственному дыханию, этому литературному мешочку с нафталином для вечной консервации. Я должен продолжать. Пока у меня есть силы, пока я не погибну, пока я хотя бы что-то различаю в лихорадочном тумане, пока я слышу их голоса, пока я чувствую, как их любовь и ненависть искрятся, освещая это сумрачное жилище.

Недавно в одной из газет, лежащих в холле, я увидел лицо, напоминающее Генри Моргана. Это был толкатель ядра из ГДР, чемпион в этом виде спорта. Каким-то образом довольно неприятный раблезианский зверь напомнил мне утонченного джентльмена Генри Моргана. Может быть, дело в стрижке и мощной шее. Рекорд, кстати говоря, составил двадцать два с половиной метра.