Пардес - Дэвид Хоупен

истины не существует, это полная чушь.

Рабби Блум облокотился на стол:

– Мистер Старк.

– Извините, но подумайте сами, – продолжал Эван. – Возьмите ценности Торы. Религиозный закон. Если Бог – средоточие нравственности, если Бог и есть нравственность, значит, и все суждения Его нравственны, не так ли?

– Нет, не так, – возразил Амир, – по крайней мере, с точки зрения Галахи. Ты применяешь современные стандарты к древней и куда более сложной системе.

– Именно, – согласился Ноах, – тем более что Бог, может быть, и создает нравственность.

– Постойте. – Сам не знаю, с чего меня вдруг потянуло защищать Эвана; даже странно. – Создает Бог нравственность или нет, для нашего диспута особого значения не имеет.

Амир нахмурился:

– Что? Имеет, конечно. Если Бог создает нравственность, значит, Он тождествен нравственности.

Ноах забарабанил пальцами по столу:

– Ага, типа, Бог создал нравственность, положил ее на место и отдыхает. А нам указывает, что нравственно, а что не имеет к нравственности ни малейшего отношения…

– Опять же, это неважно, – перебил Эван. – Ты не понял, что имел в виду Иден. Детали неважны. Все, что содержится в Торе, как минимум не безнравственно. Но этот порог, разумеется, слишком низок. До неприличия низок. Все, что содержится в Торе, должно быть нравственно.

– Мистер Старк, – настороженно произнес рабби Блум, – давайте будем аккуратнее в формулировках.

– Да ладно, – ответил Эван, – о чем тут спорить? Или вы хотите сказать, что с точки зрения норм нравственности Тора выше всяких похвал? Рабовладение, телесные наказания, Амалек…

– Мы не можем претендовать на то, чтобы понимать абсолютно всё, – заметил рабби Блум. – Есть вещи, превосходящие человеческое разумение, вещи, которые вызывают сомнение…

– Ага, чудесная мысль. Но тогда получается, рабби, что смертельно близорука не одна лишь безрассудная вера. Поскольку если определенные указания безнравственны по сути своей, то в этом случае и Бог тоже безнравственен, и тут возникает проблема, верно? Впрочем, возможно, эти указания и не рассматривались как постоянные; предполагалось, что они будут меняться, но тогда нравственность старится некрасиво. И так плохо, и этак нехорошо: мы получаем набор искусственных, пугающе бессмысленных запретов.

– Нет, – отрезал Амир и потер лоб с такой силой, будто стремился распутать сложные мысленные узлы, – потому что ты опять применяешь несоответствующие стандарты. Что, если люди на Синае просто не были готовы? Не мог же Бог ни с того ни с сего дать чокнутые законы тем, кто в нравственном смысле еще дикари, законы, которые мы не сумели бы понять и которые по культурным и историческим стандартам не имели смысла. Бог гениально придумал, как передать людям понятия морали. Постепенно, неуклонно, чем дальше, тем нравственнее.

Эван покачал головой:

– И тебе это нравится? Разве лучше поклоняться Богу, способному явить Себя в чудесах, которые потрясают культурные и исторические устои общества, но при этом не может убедить Свой собственный народ отказаться от долгового рабства? По моему мнению, лучше называть вещи своими именами.

Ноах впился взглядом в Эвана:

– И как же?

– Мне видятся три варианта. – Эван закрыл тетрадь, слегка улыбнулся. – Дверь номер один: сенсация, Бог безнравственен. Дверь два: Бог не писал то, что мы считаем Торой. Пожалуй, это самый приемлемый вариант. И счастливое число три: Бога не существует. Выбирайте победителя. Печально, правда?

– Правда, – согласился Ноах. – Печально, если ты действительно в это веришь.

– Хорошая новость: вы не обязаны в это верить, – сказал Эван. – Потому что есть выход – откажитесь от этой конкретной модели религии в пользу совершенно новой парадигмы, которая не сводится к трем печальным тупикам.

– Да? – Я потер шею. – И что же это за новая модель?

Эван замялся, словно вдруг засомневался в себе, высказал больше, чем намеревался, и не знал, что делать дальше. Мы ждали, что он ответит, но он молчал. Прозвенел звонок, мы встали, собрали вещи. Амир, взвинченный после дебатов, поспешил к двери, ни на кого не глядя. Но рабби Блум преградил ему путь:

– Учитывая природу сегодняшних дебатов, которые, я полагаю, заслуживают должного ответа, я попрошу вас написать работу по этой теме.

Оливер запрокинул голову и застонал:

– Разве мы мало писали? Неужели нельзя хоть тут обойтись без писанины?

– Увы, нет, – ответил рабби Блум, – поскольку, чтобы хорошо мыслить, как говорил Оруэлл, мы должны хорошо писать. И чтобы закрепить эти мысли, я бы хотел, чтобы каждый из вас написал сочинение на эту тему.

Амир оттянул лямки рюкзака.

– Об этой дикой религиозной чепухе?

– О том, согласны ли вы с гипотезой мистера Старка. Вы вольны предложить что-то свое. Десять страниц. Имейте в виду, что получите отзыв и этот отзыв будет принят во внимание. Мне бы хотелось, чтобы эти сочинения стали одними из лучших ваших работ.

– Сколько у нас времени? – спросил Ноах.

– Недели более чем достаточно, – сказал рабби Блум, и мы вышли, смешались с толпой в коридоре.

* * *

После уроков я дожидался у школы Кайлу. Вышла София – наверное, собиралась поехать домой после собрания совета учеников, – и я спрятался за макет Храма, чтобы не встречаться с ней. Мы избегали друг друга уже несколько недель, смотрели друг на друга не как на чужих, а так, словно между нами внушительное расстояние, хотя нас разделяли несколько парт. Я здоровался с ней, и только, даже на биологии, а на литературе отворачивался от нее, хотя и ловил себя на том, что невольно записываю ее ответы на вопросы Хартман. Мачадо не прав: в страдании нет сладострастия. Почему Ницше не понимал, что дионисийство лишь доводит до безумия?

Чуть погодя из школы наконец вышла Кайла и, понурив голову, направилась к своей машине – в наушниках, прижав учебники к груди, желтый рюкзак подпрыгивает на спине. Заметив, что я читаю подписи в Храме, остановилась, поморщилась:

– Делаешь тшуву?

– В некотором роде.

Кайла сняла наушники:

– Правда?

– Я ждал.

Она устремилась к машине.

– Надеюсь, кого-то другого.

– Тебя. – Я торопливо направился следом за нею.

Она вновь остановилась, привстала на цыпочки:

– Что ты хочешь, Ари?

– Еще раз извиниться.

– Еще раз? Может, память меня подводит, но я не помню первого раза.

– Я пытался пообедать с тобой. Помнишь?

– Я помню, как ты зашел с виноватым видом, ожидая, что я брошу все и начну с тобой общаться, будто ничего не случилось. Это я помню.

– Почему ты не отвечаешь на сообщения?

– Я не люблю сообщения с избытком остроумия и недостатком раскаяния.

– Ладно, ты права. Извини меня. Я вел себя как мудак и эгоист, я пренебрегал тобой. И мне не хватило мозгов сразу загладить вину. Я хочу с тобой помириться. Этого достаточно?

Она сложила наушники.

– Да, этого хватит. Хоть я и сомневаюсь.