Немецкий мальчик - Патрисия Вастведт

Ружье на полу. Майкл не заметил, как парень его положил. После первого — или это был второй? — выстрела Майкла сводит судорога, будто он коснулся оголенного провода. Сосредоточиться непросто, но Майкл замечает под ногами кровь. Кровь промочила правую штанину и залила туфлю. Крови столько, что невольно думаешь: краска! Майклу не больно. Откуда же кровь? На груди, похоже, лишь синяки, ничего серьезного. Он хлопает по груди и видит руку — мизинец с кольцом бабушки Лидии на месте, большой с черным от угля ногтем тоже, а между ними раздробленные кости и мясо. Три пальца исчезли. Кровь затекает в манжету и наполняет рукав, но держать кисть на весу тяжело, и Майкл ее опускает.

Парень бросается к дивану, где позируют натурщицы, хватает покрывало и судорожно ищет кромку, чтобы оторвать кусок. Он путается в покрывале, падает и машет руками, словно отбиваясь от бешеной собаки.

Майкла душит смех. Интересно, где пропавшие пальцы?

— Позови кого-нибудь! — просит он Штефана.

Кисть пульсирует в такт с биением сердца. Штефан встает, прижимая к груди скомканное покрывало, и, видимо, не знает, как быть дальше. Он переступает с ноги на ногу, хрустит осколками зеркала.

— Ничего страшного, несчастный случай. Идти могу. — Майклу кажется, что говорит не он, а кто-то другой.

Потом Майкл лежит на диване, правая кисть обмотана покрывалом, которое натянули и на грудь. Студия пуста, на полу дорожка кровавых следов. Надо же, сколько крови. Майкл вспоминает грозу, бушевавшую над Ромни-Марш. При чем тут гроза? Видимо, это по коридору с металлическим полом убегает Штефан.

Тревога прошла, сознание очистилось — Майкл греется на солнце посреди сверкающего моря. Блестящие зеленые зеркала сделаны из воды. Два разбились и затопили пол.

Майкл поворачивает голову и убеждается, что не спит: шейные позвонки хрустят, он сглатывает слюну. Наверное, он потерял сознание, Штефан переложил его на диван и, как мог, перевязал руку. Скоро кто-нибудь придет. На миг становится страшно: дверь в коридор закрыта, а встать и открыть сил не хватит. Ну значит, дверь выломают. Это не важно.

Майкл вспоминает бабушку Лидию, за которой пришли куры и пес с Нит-стрит, когда они с Элизабет сидели у кровати и держали ее за руки. Майкл озирается, но в студии пусто, он по-прежнему один.

Картина меняется. Солнце светит иначе. Повязка пропиталась кровью и потяжелела. Диван, видимо, тоже в крови, а боли все нет.

Под окном кто-то подметает дорожку. Майкл впервые слышит такой ритмичный шорох. Может, раньше он просто не вслушивался? Поблизости шепчутся муслиновые занавески на ветерке и гикают часы.

Всю жизнь Майкл пытался написать свет, а сейчас видит, что свет состоит из неугомонных капель соленой синевы. Перспектива стула намного разумнее, чем он думал, а у теней, оказывается, есть тихие голоса. Майкл вспоминает, что пальцы отстрелены. Придется привыкать рисовать левой рукой, снова переучиваться, а когда переучится — забудет то, что сейчас разглядел. Да он уже забывает: воздух становится прозрачным, тени умолкают. От разочарования болит грудь, болит так, что трудно дышать. Лучше умереть, чем жить без того, что он вот только что видел, но тут Майкл опять взмывает в небо, и чудеса возвращаются.

В каждом осколке зеркала запечатлено последнее отражение. В любом виден кусочек студии, какой она была утром. Это же замечательно — значит, из отражений в осколках можно заново собрать руку! Тем, кто придет на помощь, нужно обязательно сказать, чтобы пол не подметали. Мысль крутится в голове, словно катушка, на которой заканчивается пленка.

В студии темно, Штефан обнимает Майкла за плечи и помогает встать. Майкл шатаясь бредет в черноте, но Штефан сильный, упасть не дает. Изуродованную руку обматывают покрывалом. Даже без света Майклу видно, как Штефан снимает медальон, разорвав ленты, и кладет его под повязку. Штефану больно расставаться с медальоном, от его боли в студии воцарился мрак. Штефан уходит, закрывает за собой дверь.

Майкл разлепляет веки. Оказывается, это был сон. Судя по теням, косо падающим на пол, уже почти вечер. Штефан ушел давным-давно.

В этом сне Штефан положил медальон Элизабет под повязку, но пощупать здоровой рукой он не может. Однако есть ведь новое чудесное зрение! Вдруг удастся разглядеть медальон сквозь повязку? И Майкл видит. Медальон глубоко в груди, серебряное сердце бьется ровно и сильно. «Хорошо, что со мной все в порядке!» — радуется Майкл.

Студия растет, в ней светит солнце, только ветер очень холодный, а на осколках зеркала стоит дандженесский маяк. Шелест волн проникает сквозь половицы прямо в тело Майкла.

Дверь открывается. Майкл думает, что вернулся Штефан, но входит Элизабет. Лицо у нее влажное — значит, на море туман. Она ставит корзину на стол и растапливает печь. Элизабет старается не шуметь — думает, Майкл спит. Время от времени посматривает на него, но вряд ли чувствует, что он ее видит.

38

— Платье на мне как на корове седло! — заявила Элис.

Если бы не булавки, зажатые в зубах, эх, сказала бы Элизабет, что думает о дочерней неблагодарности. Она вспомнила Карен в этом возрасте — жизнь тогда летела с такой скоростью, что обдумывать слова и поступки не хватало времени, — и чуть не улыбнулась, несмотря на булавки, грубость Элис и адскую боль в колене, которое поставила на ножницы.

Вечер выдался душный, двери в сад раскрыли настежь. В небе сияла августовская луна. Элис стояла на фортепианном табурете, а Элизабет ползала вокруг на коленях, стараясь ровно подогнуть юбку. Платье скроили из широкого плаща, который много лет назад подарила Ингрид Шрёдер. Плащ из шелка с ручной набивкой, дорогой и уникальный, как и все вещи, которые раздавала Ингрид Шрёдер. В итоге ткани с избытком хватило на платье в нью-йоркском стиле, которое Рейчел показала Элис в модном журнале. Элизабет не нравилось, что Элис забивают голову болтовней о моде, но от резких замечаний она старалась воздерживаться.

— Элис, платье на талии болтается, — сказала Мод. — И на груди тоже.

— Это ты виновата! — парировала Элис. — Зря я отдала тебе свои купоны!

В школе Мод собирали купоны на свадебное платье для принцессы Елизаветы Александры. Кристина отдала свои без сожаления, а Элис от сердца оторвала. Единственным утешением было новое модное платье.

За последние месяцы Элис сильно изменилась. Она пришла в восторг, что Рейчел Сондерс ей не только соседка, но и тетя. Правду ей объявили в весьма обтекаемом виде. Мол, в детском доме обнаружились новые документы, в которых всплыло имя ее отца и родство с миссис Сондерс. За неясности и несовпадения девушка не цеплялась. Подобно Карен, она жила сегодняшним днем и не интересовалась прошлым. «Раз мой папа в Америке, когда-нибудь я его разыщу, — сказала она. — Когда-нибудь, но не сейчас».

Элизабет теперь любила дочерей по-новому и по-разному. С каждым днем Элис и Кристина все дальше и от нее, и друг от друга.

Кристина отодвинула книгу, сняла очки, потерла переносицу и взглянула на сестру:

— Мне платье нравится.

После побега Штефана Кристина заметно притихла и замкнулась — так и бывает, когда к девушке приходит новое чувство, которому она не находит названия.

В тот весенний вечер, несколько месяцев назад, Кристина сообщила родителям, что Штефан решил вернуться в Германию, и Джордж позвонил в полицию. «Его девушку зовут Герда, — плакала Кристина, — Штефан тоскует по ней. Пожалуйста, не трогайте его, пускай едет домой!» Она твердила, что других причин для побега у Штефана не было. Дескать, он отправился туда, куда звало сердце, — в Германию, к Герде. Нужно радоваться, что он нашел свою любовь.

Дуврские пограничники сообщили, что на пароме не было высокого белокурого парня, но Джордж все равно поехал в Германию. Найти Штефана не представлялось возможным, разве только он сам захочет найтись. Не сохранилось ни последнего адреса семьи Ландау, ни документов Артура, ни официального свидетельства о его гибели в Польше. Концлагерь Кауферинг, где умерла Карен, сожгли дотла.

Джордж сказал, что снова съездит в Германию. Рано или поздно он разыщет Штефана.

— Он наша семья, Элизабет. Мы должны удостовериться, что с ним все хорошо, даже если мы ему больше не нужны.

Элизабет видела двух Штефанов — сироту; сына Карен, который дрожал, вспоминая о невообразимых ужасах, и почти мужчину, сына Артура, расчетливого, наблюдательного, гораздо старше своих лет. Она хотела, чтобы у него все было благополучно, — но не хотела, чтобы он возвращался.

Она надеялась, что теперь не придется рассказывать Элис настоящую правду.

— Зачем ей об этом знать, если мы его не найдем? — убеждала она Джорджа. — Зачем расстраивать?

— Я считаю, пора раскрыть все секреты, и причина здесь одна: прошлое Элис должно принадлежать ей. — отвечал Джордж, в очередной раз озадаченный доводами Элизабет. — Неужели Элис не имеет права знать, кто ты ей?