Светозары - Петр Дедов

Да, тогда я Ваське Жебелю не уступил, не сдался. Много вечеров терзал он меня. Он был старше и сильнее всех в классе. Он был вожаком, атаманом, а я ему не покорился. Сейчас мне трудно сказать, откуда при моей застенчивости и робости взялось во мне это бесстрашие, это упорство. Но тогда, помню, казалось: если я сдамся, без боя упаду к Васькиным ногам, то не жить мне на свете, все в жизни потеряет значение и смысл. Наверное, в этом возрасте это присуще каждому: но я так вот своеобразно утверждал себя на земле, среди людей.

Потом Васька Жебель отступился от меня: наверное, ему надоело. Да и какой интерес драться, если противник не оказывает тебе сопротивления? Это все равно, что дубасить кулаками боксерскую грушу, какая висит в школьном спортзале.

Отступился Васька, и я сразу почувствовал, что одноклассники стали относиться ко мне с большим вниманием и уважением. А Васькин авторитет, наоборот, покачнулся: прежние подчиненные один за другим стали выходить из его повиновения. Не сразу, конечно, но он сообразил, в чем дело. Стал хмурым, стал кидать на меня косые злобные взгляды. Я понял: быть беде, Васька ни за что по простит мне моей гордыни. Так оно и случилось.

Как-то вечером он снова встретил меня в глухом пустынном переулке. Было ветрено, тусклая лампочка качалась на столбе, скелетистая тень от голого тополя металась по заснеженной дороге, а мне показалось, что качается под ногами земля.

Васька подошел и молча ударил меня в грудь. И я почувствовал, что на этот раз пощады мне не будет: он станет бить меня, даже если я упаду. Пока я не сдамся. Выхода у меня не было, и я ответил ударом на удар. Ваську, видно, удивила моя дерзость. Он хмыкнул, громко высморкался и снял полушубок.

— Ну, теперь держись, — тихо сказал он. — Лапоть деревенский…

И началась настоящая драка. Васька, конечно, был сильнее. У меня в те годы, видно от постоянного недоедания, часто кружилась голова и шла носом кровь. Но то, что я уже в десять лет начал ломить любую мужицкую работу, тоже не прошло даром. Это закалило во мне выносливость, сделало ловким и сметливым. Не последним я был борцом и драчуном у себя в деревне. И Васька сразу понял это. И уже не махал руками, как ветряная мельница крыльями, а подобрался, стал бдительнее. И все равно я изловчился, дал ему хорошую подножку, он кубарем полетел в сугроб. Но успел вскочить и теперь кинулся на меня с бешеным остервенением. Он даже взвизгивал и рычал по-собачьи. А я к побоям давно привык, они не вызывали у меня затмевающего рассудок бешенства, и я был хладнокровен. И еще одна прежняя Васькина наука пригодилась мне теперь: он научил меня надежно защищаться, а сам этого делать не умел. И я хорошо доставал его в челюсть, под дых и в другие болевые места.

Васька зверел. Он тяжко хлюпал разбитым носом, тоненько скулил и все пытался сблизиться, чтобы вцепиться в меня зубами. Я отбрасывал его точными ударами, а он снова валился на меня, стремясь достать за горло. От хорошего пинка он отлетел далеко назад, и тут схватился за живот, согнувшись в три погибели. Шатаясь, он с трудом добрался до забора, повис на нем всем телом и вдруг с треском рванул на себя штакетину.

Первый же удар увесистой палки пришелся мне по голове. Земля встряхнулась под ногами, но я устоял. Я успел еще заметить, как из-за угла выскочили несколько человек и кинулись к нам. Наверное, это были Васькины дружки.

— Незаконно! — кричал один из этих «корешей», бежавший впереди. — Брось палку! Незаконно!

Кажется, это был всегда тихий, застенчивый Дима Бережков. Но тут еще раз земля встряхнулась подо мною, встала на дыбы, опрокидывая меня навзничь…

А теперь вот мы с Васькой Жебелем, двое немолодых уже мужчин, встретились в студенческой столовой и стояли друг перед другом, не зная, о чем говорить. Первая вспышка злобы, возникшая, когда увидел я его и узнал, как-то сразу прошла, притупилась, и теперь одно было желание: скорое бы кончить этот натянутый, никчемный разговор и разойтись по сторонам. И еще: изловчиться бы как-нибудь, схитрить, чтобы не подать на прощание руку. Но ничего из этого не вышло: когда Васька протянул свою, — большую, холодную, влажную от пота, — я машинально, как и при встрече, прикоснулся к ней ладонью. Так требовало приличие взрослых, а мы с ним уже давным-давно были не мальчишками, давно позабыли тот далекий и прекрасный мир отрочества, где не надо было лгать и притворяться…

7

А угостил он, Вася Жебель, тогда меня крепко. Очнулся я только на другой день, в больнице. Голова сплошь забинтована, один глаз оставлен, да и тем вижу плохо, как в красном тумане все. И слабость такая, что ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, будто они пришиты к постели.

Лишь через несколько дней стал очухиваться помаленьку, в соображение приходить. В палате нас было человек десять, большинство взрослые: у кого рука или нога сломаны, у кого ребра, а у кого так же, как у меня, черепок пробит. Насмотрелся и натерпелся я там такого, что не приведи господи! Это ведь иной храбрится и хорохорится, пока в больнице не полежит: ничего, мол, не боюсь, мне море по колено, сама смерть не страшна! А как поглядишь на страдания людские да ночуешь рядом ее, безглазую, — вот она, около старика Платоныча ночью на краешек койки, у изголовья, присела, — значит, не дожить Платонычу до нового солнышка, накроют его с головою простынею и унесут куда-то… — как почуешь ее в двух шагах от себя, так скоренько гонор с тебя соскочит.

Справа от меня, на освободившуюся койку Платоныча, положили другого старика — Максима Воиновича. Был он длинный, костистый, но крепкий еще, надежный. И очень серьезный. Когда его принесли, он по-хозяйски оглядел палату и первым делом стал знакомиться с соседями по койке.

— Будем знакомы, малец, — сказал он мне. — Максимом Воиновичем меня кличут.

— Это что же, вашего отца Воином звали? — не сдержал я любопытства.

— Воином, ага. Да только какой там из него был воин? — нахмурился старик. — С рождения два агромадных горба на себе таскал — спереди и сзади. Когда помер, то заместо гроба в ящике пришлось его хоронить… Ты-то по какой такой нужде сюда попал?

Я почему-то сразу проникся к нему доверием и уважением. Встречаются такие люди, которые в естестве своем откровенны и равны с каждым, не считаясь ни с возрастом, ни с положением. Это чаще всего серьезные люди, но бывают и пустобрехи — это уж особый сорт, как говорят у нас, из-за угла пустым мешком ушибленные.

Я рассказал старику о Ваське Жебеле, всю историю с дракой.

— Ну, ничего, — успокоил меня Максим Воинович. — До свадьбы все подживет в лучшем виде. Много еще у нас таких людей, как твой Васька, куда ж от них денешься? Не у капиталистов занимаем — свои растут. А почему, но какой причине? Поди, разгадай! На одной гряде сидят редька да репка, одна — сладка, другая — крепка. Слыхал такую прибаутку? Все одинаково: и землица, и воздух, и дождички, а овощь родится разная.

— Значит, так и должно быть? — спросил я. — И при коммунизме они будут, плохие люди?

— Эк, загнул! — крякнул старик. — Да коммунизм-то — это и есть они сами, люди-человеки. Какими они будут, такой и коммунизм для себя изладят…

Разговаривали мы с ним часто и на самые разные темы. Ему, видно, нравилось беседовать со мной.

— Любопытный ты малец, — говорил старик. — А любопытной Варваре — нос оторвали.

— Плохо быть любопытным?

— Может, и не плохо, да только и своей мозгой доходить надо, а не все спрашивать. Чужим, брат, умом не проживешь.

Неулыбчивым скуластым лицом, особенно вислыми, как у моржа, усами здорово напоминал он мне портреты писателя Алексея Максимовича Горького. Я сказал ему об этом.

— Читал маленько, в силу грамотешки своей, — отозвался Максим Воинович. — Здорово о жизни понимал человек! Особенно понимал душу рабочего.

— У него там все босяки да городские разные, — возразил я. — Самую главную-то, крестьянскую работу он не знал.

— А кто тебе сказал, что крестьянская работа — главная?

— Сам знаю. Да и Виктор Мельников, — у них на квартире я стою, — так же думает.

— Ну-у, брат, — протянул старик, — мозга-то у тебя, оказывается, набекрень. Как же можно разделять — какая работа главная, а какая — нет? Она всякая главная, всякая нужна. Без хлеба плуг не скуешь, твоя правда. Но и без плуга его не посеешь, хлебушко-то… Замечаю, обижен ты на городских. Чем они тебе не пофартили?

— Город портит людей! — выплеснул я давно накипевшее. — Сколько здесь всяких бандюг, дармоедов, спекулянтов!..

— Ну-ну, — перебил старик. — Вижу, на барахолке ты бываешь частенько.

— Дело не только в барахолке… Клавку Мельникову, хозяйку мою, возьмите. Хорошая девка была — скромная, честная — пока жила в деревне. А тут превратилась в эту… глаза завидущие, руки загребущие. Ни стыда ни совести. Мужа заездила, в алкаша превратила. Кто ее такой сделал?