Конь Рыжий - Полина Москвитина

– Ну, войско у Мариева, такут твою, – ругнулся батюшка Лебедь.

– Тише! Дома отведешь душу.

– Хорунжий-то, Мариев! Я вить иво знаю, стерву. Средний брат Никулина сказывал: на позиции снюхался с большевиками, вступил в их партию, как заслуги имел в девятьсот пятом, и вот командует гарнизоном. Попомни мое слово: казаки иво в куски изрубят. Вот те крест!

Ной не сомневался: изрубят!.. И его изрубили бы, если остаться дома.

На пристанской площади еще была одна рота мобилизованных. Ной увидел чрезвычайного комиссара Боровикова – шинель внакидку, маузер под шинелью. Тут же председатель уездного Совдепа Тарелкин в темном плаще и шляпе.

– К «России» подъезжать? Подмогнуть тебе? – спросил отец.

– Сгружусь один, и коня поставлю, а потом схожу за Иваном, если на пароходе. Надо бы ему гостинец передать. Сала и меду бы – голодает, поди.

– Хто иво гнал из станицы?! Чаво искал, шалопутный? – проворчал отец. – Траву возьмешь? Первая травка, гли! На пойме у аула подросла. Как коню без травы на пароходе?

– Ладно!

Ной взвалил куль на плечо, подхватил под мышку поперечную пилу с деревянными ручками, к которой примотаны были старым половиком Яремеева шашка, карабин и офицерский ремень с двумя подсумками. У трапа стояли те же красногвардейцы. Узнали Ноя и без слов пропустили. У входа, ведущего на господскую палубу, остановил вахтенный матрос:

– Куда прешь с кулем? Для груза имеется трюм.

– Мой груз со мною едет.

Матрос загораживал трап.

– Не разрешается, говорю.

– Узнай у боцмана – живо! Он тебе даст пояснение. А теперь отслонись от трапа!

Посунул матроса в сторону и потопал вверх.

Шикарная двухместная каюта со столиком, зеркалами и с мягкой постелью. Ной засунул куль под полку и туда же «струмент», скрученный бечевкою, вытер пот со лба и вернулся на берег. За три раза перетащил все, изрядно загрузив каюту. А потом завел коня с помощью красногвардейца на корму, расседлал там, привязал, перенес охапками свежую траву и мешок с овсом.

Управился хорунжий.

– Ну, а теперь повидаемся с Иваном, – сказал Ной отцу и, развернувшись, они отъехали берегом к «Тоболу».

– Ваньку бы вздуть, а? – кипело у батюшки. – Отозвать бы в сторонку да содрать штаны и врезать сукиному сыну за большевицтво! Как думаешь?

– Чаво думать, батюшка? Это его линия. Ежли сознательно выбрал – пущай пьет пиво с гущей.

– Не пиво, а кровью умоется, вертиголовый дурень!

На пристанской площади впритирку друг к другу люди с винтовками; некоторые из них в старом солдатском обмундировании, в фуражках, картузишках, простоголовые. Возле торговых навесов дунул в медные трубы духовой оркестр. Не «Боже, царя храни» и не «Коль славен наш господь в Сионе», а нечто новое, непривычное.

– Слышишь? – спросил отца Ной.

– Што выдувают?

«Интернационал». Большевицкий гимн.

Чрезвычайный комиссар по продовольствию Боровиков поднялся на торговую лавку без шинели и фуражки – рев труб оборвался.

– Товарищи! – громко начал Боровиков. – Настал тяжелый момент для нашей рабоче-крестьянской Республики Советов. Тяжелый момент, товарищи красногвардейцы. Но это не смертный час, хотя нам грозит страшная опасность. Со всех сторон нас окружили враги. Как с Украины, так и с Дона. А теперь у нас, в Сибири, восстал еще белочешский корпус, а за ним – белогвардейцы подняли головы. А с ними кулаки и кровожадные казаки – прихвостни царизма. Вы теперь бойцы Красной гвардии трудового крестьянства, и вам придется драться с белой сволочью плечом к плечу с рабочими отрядами и с нашими товарищами интернационалистами. До последнего патрона будем драться. На этих пароходах мы поплывем в Красноярск. Никто из нас…

Тут Боровикова кто-то прервал. Ной увидел председателя УЧК Таволожина в кожанке и кожаной фуражке. Боровиков взял у Таволожина какую-то бумажку и некоторое время молчал.

– Чаво он, подавился, комиссар? – буркнул старый Лебедь.

– Запомни его, батяня. Да спаси бог, когда почнете заваруху, не налети на него с шашкой.

– Не скажи! Я б иво.

– Не успеешь глазом моргнуть, как сам без головы будешь. Этот комиссар по фамилии Боровиков. Тот раз в Белой Елани видел убитых бандитов? С ними управился один Боровиков – полный георгиевский кавалер, штабс-капитан.

– Штабс-капитан?! Чаво ж он с большевиками?

– У большевиков и генералов немало, не говоря про офицеров.

– Товарищи! – вскинул руку с бумажкой Тимофей Боровиков. – Только что получена телеграмма. Минусинский гарнизон остается на месте. Держитесь здесь, товарищи, тесными рядами – плечом к плечу! Если поднимут голову казаки – никакой пощады врагам революции!

Старый Лебедь ухватился за бороду, будто пламя в ладони стиснул. Уразумел! Отошел с Ноем на берег протоки.

Вода мутная, как гуща ячменного сусла; рвет берег, и комья подмытой глины бухаются в воду. На том берегу, на дюне, возвышался дом доктора Гривы, темнеют стеною тополя и липы, ползут по небу тучи – жди опять дождя.

– Экая водища! – кивнул старый Лебедь…

– Грязь плывет, – сказал молодой Лебедь, думая о чем-то своем.

– Это ты в точку сказал – грязь плывет, как вот эти красногвардейцы, которые толкутся на площади. Ну да опосля грязи и чистая вода пойдет.

– С кровью и с мясом?

– В каком понятии?

– Ладно. Пойду попрошу кого из матросов, чтоб позвали Ивана.

Батюшка Лебедь отверг:

– Не хочу видеть сукиного сына. Я. ж ему непременно морду побью, а эти вот, – кивнул на площадь, – привяжутся ишшо. Да и тучища, вишь, какая наползает – поспешать надо. Повидай иво, выговор от меня передай строжайший, а так и от матери. Ну, а гостинцев – как знаешь. У тебя все есть.

– Ладно.

Ной обнял отца, трижды поцеловались, и батюшка Лебедь сел в коробок, понукнул гнедых и рысью поехал прочь с пристани. Ной некоторое время смотрел ему вслед с сожалением, что оставляет отца, хозяйство и сестренок, и кто знает, что его ждет в Красноярске!..

VIII

Матросы с носилками грузили на «Тобол» дрова. Возле берега – поленницы, поленницы сосновых и березовых дров – на полную навигацию заготовлено. Потому-то и поредели вокруг Минусинска леса.

Ной задержал одного из матросов, возвращающегося с парохода с пустыми носилками. Спросил: плавает ли на пароходе масленщиком Иван Васильевич Лебедь?

– Есть такой.

– Будьте добры, позовите на берег. Скажите – брат просит.

– Брат? Позовем.

Как раз в этот момент к трапу подошел Артем Таволожин, увидел Ноя, развел руки:

– Так вы все-таки приехали? Ну, здравствуйте.

– Здравствуйте, товарищ председатель.

– Ну, как вы?

– Погрузился на «Россию», как Селестина Ивановна оставила мне записку для капитана.

– Пожалуй, поздно вам ехать в Красноярск. События происходят быстрее, чем мы думали. Мы получили телеграмму…

– Слышал, когда выступал Тимофей Прокопьевич.

– Боровиков? Вы его знаете?

– В Белой Елани виделись, когда я туда ездил уговаривать казаков.

– Сожалею, Ной Васильевич, что я не встретился с вами сразу, когда вы приехали из Петрограда. Тарелкин, например, все-таки не помнит вас, и будто не разговаривал с вами. Ну, это мне понятно. Эсер! И для него сейчас первостепенная задача – полный разрыв с большевиками. С казачеством заигрывает, чтоб собственную шкуру спасти. Вот вам истинная физиономия эсеров!

– Баламуты несусветные!

– Если бы только «баламуты», Ной Васильевич! Впрочем, вы их великолепно знаете по Гатчине и Петрограду. Все наши из Красноярска уходят пароходами вниз по Енисею. Присоединяйтесь к ним. А мне положено быть здесь. Мы так просто не сдадим своих позиций господам эсерам Тарелкиным и меньшевикам на уездном съезде Советов.

– Угу! – А себе на уме: «И председатель, стал быть, не поспешает в тундру на съедение гнуса и стребление белыми».

С парохода сошел на берег черноволосый парень в промасленной робе – узковатый в плечах, черноглазый. Уставился на рыжебородого; Ной, увидев его, сказал:

– Иван?! Ну и вытянулся ты! – И к Таволожину: – Брат мой. Плавает на пароходе масленщиком.

– Брат? Ну, ну! Не буду вам мешать.

Таволожин энергично пожал руку Ноя и пошел на пароход.

Иван сошел с трапа на берег, и Ной молча схватил его в свои объятия.

– Медведь! – сказал Иван. – Вот уж не ждал тебя встретить, хотя и наслышался много. Даже не верил, что про тебя говорили. Ты же, кажется, казачий офицер?

– Кажется! Хо-хо, Иван Васильевич. Хорунжий!.. А тебе кажется!.. Вырос, вырос! Тонковат только. Батюшка был со мною на пристани; гневается на тебя. Ну, да на родителей не надо злобствовать. Ты не безродный Иван, а от матери и отца при честной фамилии народился. И рода нашего достославного, русского.

– От Ермака того?

– А что Ермак? Плохо России послужил, если Сибирь для царства завоевал? То-то же, брат. Думать надо. Владимир Ильич Ульянов-Ленин сказал при собеседовании: казачество – такое же трудовое крестьянство. Смыслишь? То-то же!