Иерусалим правит - Муркок Майкл

Эсме казалась ожившей грезой в своих шароварах и легких шелках; при каждом ее движении раздавался восхитительный нежный звук, и не вызывало сомнений, что наши нубийцы охвачены не похотью, а истинным обожанием. Она была маленькой богиней рядом с великолепной царицей — миссис Корнелиус. Обе они надели экстравагантные головные уборы из павлиньих перьев, по крайней мере на фут выше, чем у Полы Негри[476]. Перья покачивались, изгибаясь под странными углами, когда женщины танцевали под музыку, доносившуюся из портативного проигрывателя О. К. Радонича. Дам было слишком мало, и мы согласились, что каждый мужчина должен потанцевать с ними по очереди. Если кому-то не терпится, заявили все, то он может пригласить Грэйса и тоже сделать пару пируэтов на палубе. Со временем многие заскучали, и Грэйс редко оставался без партнеров, хотя он уже изрядно выпил. Профессор Квелч, героически воздерживавшийся от спиртного, увлекся своей ролью и не отходил от Эсме, обещая ей «самую прекрасную гробницу в Египте», если она подарит ему хоть один поцелуй. Эсме сочла его забавным. Она с удовольствием подарит ему поцелуй у гробницы. Думаю, именно Эсме первой увидела огни Луксора — россыпь электрических и масляных ламп, рассеивавших тьму впереди. Профессор Квелч отвел взгляд от ее крошечной груди и облизал губы, тяжело вздохнув.

— Несомненно. Это — Луксор. — Он выпрямился, чтобы взять у одного из наших мальчиков стакан «Виши» и кусок пирога. — Вы и отсюда можете ощутить запах сточных вод.

Потом профессор встал, приподнял бумажный парик, прощаясь с Эсме, и скрылся вместе с мальчиком в тени.

Я мог почувствовать только аромат жасмина. Стоя под тентом, у фортепьяно, Вольф Симэн начал наигрывать какую-то занудную скандинавскую польку, скорбно напевая слова на своем родном языке Шри Гарольду Крэмпу. Время от времени он бросал мрачные взгляды на миссис Корнелиус, которая сначала последовала за Малкольмом Квелчем и мальчиком на нижнюю палубу, а потом вернулась, усмехаясь себе под нос. Грэйс, измученный волнением и алкоголем, склонился над поручнем — его рвало; О. К. Радонич вальсировал с нашим капитаном, Юссефом эль-Шаркией, пьяным толстяком, который держал в одной руке сигару, а в другой — стакан виски. Наш Харон надел выцветшую синюю джеллабу, грязный белый тюрбан и сандалии из шинной резины, а на губах египтянина виднелись вечные пятна: он ел слишком много орехов. За несколько дней до того капитан, будучи в превосходном настроении, обратился ко мне с неким таинственным предложением. Когда стало ясно, что я его не понимаю, разъяренный моряк удалился; после этого он говорил со мной только в самых официальных выражениях, а беседуя с другими членами группы, сально улыбался. Я полагаю, что он как-то потерял лицо, обратившись ко мне, и очень смутился. Однако я не имел ни малейшего представления, в чем тут дело. Усевшись ненадолго на стул у фальшборта, я увидел, что капитан Юссеф бросает на миссис Корнелиус исключительно пылкие взгляды; будь я немного потрезвее — непременно предостерег бы его. Я уже знал, что подобные мужчины часто хотели заполучить прекрасных европейских женщин, но члены нашей команды в своих фантазиях были осторожны. Обычная сдержанность капитана исчезла, когда Юссеф попробовал раньше неведомый ему алкоголь, — и теперь он не мог скрыть свою отвратительную похоть. Скоро и сама миссис Корнелиус заметила его взгляды и с упреком погрозила капитану пальцем. Она не хотела, чтобы какой-нибудь мужчина попал из-за нее в беду. Вернувшись из уборной, Эсме предложила потанцевать. Я собрал оставшиеся силы и еще раз вышел на площадку, не зная, в каком ритме двигаться — то ли под расстроенные, неровные звуки «Am I Blue?» из проигрывателя Радонича, то ли под неверные аккорды скандинавского фольклора Симэна. Тем временем я уловил раздававшиеся где-то в глубине парохода глухие ритмы и гнусавые напевы нубийцев: наши слуги устроили концерт, чтобы отпраздновать день рождения режиссера и почтить жертву нашего Спасителя. Внезапно все это заглушил рев парового свистка: капитан вернулся в рулевую рубку и теперь предупреждал Луксор о нашем прибытии. Тогда комичные бедуины, странные сановники фараона, карикатурные воины Каира и Фив помчались во все стороны — участники вечеринки, услышав этот сигнал, решили, что корабль начал тонуть. Прошло некоторое время, прежде чем все успокоились. Эсме продолжала настаивать на своем — она в пьяном нетерпении тащила меня на нижнюю палубу, в каюту. Мы добрались до цели. Эсме уже опускалась на колени передо мной. Но, к моему превеликому удивлению, дверь заклинило. Мне и в голову не пришло, что каюта не пуста, поэтому я уперся плечом в дверь и надавил что было силы, попытавшись вышибить замок, — и тогда моему ангелу открылось кошмарное зрелище: профессор Малкольм Квелч оторвал красные, искривленные ужасом губы от возбужденного члена юнги-нубийца.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Глава восемнадцатая

Над Луксором возвышаются два великих монумента. Дремлющие руины Карнака и внушительное здание отеля «Зимний дворец» затмевают все местные лачуги, официальные строения и частные дома. Отель — величественная гордость всех англичан и предмет зависти представителей других народов; он несомненно достоин древнего города. Это огромное белое здание, его широкие двойные винтовые лестницы выводят на длинную внешнюю террасу, возносящуюся над набережной, — оттуда открывается вид на далекие горы. С укрытых цветами балконов можно разглядеть древние святилища, тусклые зубчатые стены Мединет-Абу и все, что осталось от утраченного храма Аменхотепа, — колоссов-близнецов. Дальше тянутся пыльные террасы Дейр-эль-Бахри[477]. Между ними, на склонах утеса, видны углубления — это могилы знати. За высоким холмом скрыта Долина Царей, а позади нее — огромная недружелюбная пустыня и враждебные приграничные области, где до сих пор бродят дикие бедуины.

Большой сад отеля выходит на восток. Здесь можно почти позабыть о Египте, принимая пищу в обществе других благородных европейцев. «Зимний дворец», словно по воле волшебника, отделен от окружающего мира густыми зарослями кустарников и высокими стенами. Видны лишь далекие восточные холмы Луксора, в утреннем свете синеватые и прозрачные, словно они сделаны из халцедона. В садах растут все знакомые английские цветы — розы, гвоздики, анютины глазки, ирисы, герани окружены гладкими зелеными лужайками и источают аромат, напоминающий тот, что исходит от разделительных полос на поле для крикета, за которыми постоянно ухаживают садовники, одетые в безупречную форму.

— Луксор — душа Египта, — настаивает Малкольм Квелч.

Мы потягиваем чай. (Я почти тотчас захлопнул сломанную дверь накануне ночью, но был убежден, что Квелч видел нас обоих. Он притворялся, будто ничего не помнит, — возможно, для того чтобы избавить всех от неловкости. За исключением одного-единственного мимолетного упоминания о двух годах обучения медицине в армии и о готовности использовать эти навыки, чтобы помочь любому местному жителю избежать проблем со здоровьем, Квелч никак не пытался объяснить происшествие. Я постарался намеками дать ему понять, что остаюсь толерантным светским человеком, а Эсме вообще мало что знает об окружающем мире.)

— Карнак идеально подходит для великого города, вам так не кажется? К востоку от нас тянется прекрасная равнина, и зелень простирается до самого подножия холмов! На западе открывается замечательный вид на другую равнину. А между востоком и западом — наш извилистый Нил!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Мы с Эсме уже арендовали коляску, чтобы осмотреть окрестности. Мы прокатились вдоль роскошных полей, мимо пальмовых рощ, через холмы, которые медленно поднимались на юге, внезапно возносясь ввысь. Они устремляли острые вершины к Красной Горе — огромному фантастическому склону, рассеченному белой тропой, которая тянулась с гребня, словно старая зарубцевавшаяся рана.

— Эта гора — призрак величия Фив, — объявил Квелч, приблизившись к нам, — память о земных богах, грозовая туча, нежданно возникающая посреди ясного открытого неба! Она может нависнуть близко, мрачная, коричнево-красная, горячая, сухая, непроницаемая, неподвижная, — или оказаться далеко, поблескивающая розовая громада в синей тени раннего утра, — неважно! Она всегда огромна, мои дорогие друзья, она укрывает своей тенью весь мир и всех людей!