Чрезвычайные обстоятельства - Валерий Дмитриевич Поволяев

будто с голых макушек старого Гиндукуша подул стылый ветер. Поднял свой стакан: хоть и кощунственно, конечно, перевозить порошок в гробах, но зато остроумно, и главное – никто на гробы не накинет сетку, не посягает на крест и могилу.

– А если провозить и Усачева, и порошок?

– В одном гробу не поместятся, – Каюмов с усмешкой поднял свой стакан, полюбовался цветом коньяка, насквозь просвеченного лампочкой, сказал:

– А у вас тут уютно.

– Стараемся, – Скляренко сделал поклон, – не все проявлять храбрость и смотреть в глаза смерти – надо и о доме думать.

– Подслушивающих клопов нет?

– Исключено!

– А как с оружием на случай басмачевской атаки?

– Давайте выпьем, – Скляренко чокнулся с Каюмовым, махом опрокинул коньяк, последние две капли привычно поймал языком, прижал к небу, «послушал» – коньяк был хорош. Из той же породы, что пили в Ташкенте с Васнецовым, – Скляренко вкус того коньяка запомнил в оттенках – и горечь его, и мягкость, и солнечный привкус, и приглушенные виноградные тона. «Из одной бочки наливали», – Скляренко вкусно почмокал губами.

Поставив стакан, он подошел к койке, поднял матрас вместе с одеялом и всей заправкой. Под матрасом на панцирной сетке лежал автомат. Подполковник молча опустил матрас. Потом также, ни говоря ни слова, подошел к шкафу, открыл его; под одеждой, стволом в угол стоял второй автомат. В стороне, в шкафу же, аккуратной, вызывающей невольное уважение стопой были сложены широкие кривоватые магазины, штук десять.

– Це дило, – на украинский лад похвалил Каюмов, – арсенал!

– На ночь я этот автомат, – Скляренко ткнул пальцем в постель, – выставляю вот туда, – показал в угол.

– Почему так далеко?

– Чтобы спросонья не задеть ненароком. У нас был случай – ночью налетели душки, поднялась стрельба, так один капитан задел ногою автомат, тот упал и перепилил его пополам.

– «Калашников» – машина прекрасная. Лучшая в мире, – Каюмов налил еще коньяка – себе поменьше, Скляренко побольше, жестом показал: сердце, мол, много нельзя. – Еще говорят, хороша американская винтовка «М-шестнадцать». Но «калашников» лучше… А вы молодец! С таким арсеналом оборону можно держать долго!

– Когда речь идет о жизни, невольно становишься молодцом.

– Что ж, – Каюмов поднял стакан и снова глянул сквозь него на свет – края стакана были захватанными, мутными, а коньяк – чистым, солнечным, с желтой веселой искрой, – за успех операции «Рога, шкуры и копыта»!

– Пусть будет побольше и рогов, и шкур, и копыт, – подхватил Скляренко, выпил.

– Из ста килограммов опиума получается десять килограммов морфия, из десяти килограммов морфия – один килограмм героина.

– Тяжелый труд, тонкая работа, – заметил Скляренко, – я слышал, в Пакистане есть лаборатории, в которых работают крупнейшие ученые Запада. Корпят, рискуют и получают большие деньги. Печать наша не очень распространяется на этот счет, но разведчики имеют кое-какие материалы.

– Обязательно постарайтесь познакомиться с ними, – в глазах Каюмова засветился свинец – он умел обрывать лапки у птиц на лету.

– Слушаюсь, Якуб Тимурович!

– Да без этих, без армейских, – поморщился Каюмов, – без «слушаюсь» и прочего! Проще надо быть, Эдуард Максович!..

– Максимович!

– Проще, Максович, проще!

Выпили, закусили твердой, как фанера, копченой колбасой. Неподалеку раздалась стрельба – кто-то бил умело, короткими экономными очередями.

– Немецкий автомат, – послушав, сказал Скляренко, – «шмайссер».

– Тут и такое оружие есть? Не вывелось?

– Здесь есть всякое оружие: немецкое, китайское, египетское, пакистанское. Кстати, в Пакистане работают такие мастера, что в одиночку, на коленке стачают любой автомат, пистолеты – самые современные, самые престижные. «Магнум», «кольт, «парабеллум» – что угодно! И не хуже оригинала. Кустарный промысел развит серьезнее промышленного.

– Не могли бы вы мне, Эдуард Максович, подобрать два-три пистолета из трофейных? В качестве сувенира, так сказать?

– Какие пистолеты вас интересуют? Дамские, мужские, с перламутром, без, тяжелые, легкие, с глушителем, без глушителя, центрального боя или нижнего? Какой фирмы?

– Желательно испанский пистолет, так, чтобы он в эту руку удобно ложился, – Каюмов показал свою изящную, с пухлыми буграми и короткими пальцами ладонь, – еще женский пистолетик типа «вальтера» – бывают никелированные, я видел.

– С перламутровыми щечками и насечкой. Есть такие! Только все это будет «Мейд ин Пакистан» – ничего испанского или немецкого.

– А клеймо?

– Клеймо будет испанское, по этой части пакистанцы – большие доки.

Они проговорили до позднего часа. Полковник Каюмов остался ночевать у Скляренко.

Первый гроб с белым порошком был благополучно доставлен в Ташкент. На крышке белела надпись: «Сержант Усачев Н. С.». Рядом с датой рождения стояла дата гибели «12.07.85 г.», Скляренко со скорбным лицом проводил груз до самолетного трюма – в Ташкент шел пустой грузовик, вез пустую тару и двенадцать гробов. «Черных тюльпанов» для перевозки скорбного груза не хватало – гробы начали отправлять пассажирскими и грузовыми самолетами.

Перед отлетом Скляренко передал верному Пете Ростову – с гробами летел лейтенант Драгунцев – сопроводительные бумаги.

– Вот, Сережа, – сказал подполковник с печалью в голосе, – сдайте по назначению и тут же назад.

«Грузовик – это хорошо, но «черные тюльпаны» лучше, «черные тюльпаны» таможня почти не досматривает» – подумал Скляренко, глядя, как транспортный «Ан», ревя моторами, круто пошел вверх. От борта, выплюнутые пушкой, отстегнулись шесть ярких ракет, растворились в пространстве, через несколько секунд отстегнулись еще шесть ракет – пока четырехмоторный грузовик, уязвимый и плотью и душой, не наберет высоту, будет плеваться ракетами.

Самолет долго крутил «коробочки» над Кабулом, ввинчиваясь в выжженное желтоватое небо, потом резко пошел к голому мрачному хребту и исчез за ним.

В тот же день капитан Дадыкин был вызван в канцелярию батальона.

– Чертовщина какая-то получается, Дадыкин, – сказал ему комбат, одышливый грузный майор с красным, словно бы обваренным, лицом, – у меня ротных не хватает, днем с фонарями бегаю, ищу, кого бы к себе перетянуть, уговариваю, манной кашей кормлю, а тут, брат, предписание на перевод пришло – отзывают тебя, Дадыкин. Не знаешь хоть, кто хлопочет? – комбат пытливо, словно бы стараясь проникнуть внутрь, поглядел капитану в глаза – ведал майор, что глаза – зеркало души, если Дадыкин соврет, то глаза его не соврут.

– Не знаю, – сказал Дадыкин. И сам он не врал, и глаза его не врали.

– Завелся у тебя высокий покровитель!

– Про то не ведаю, – старомодно, с невесть откуда взявшимися дворянскими нотками проговорил Дадыкин: ни дать, ни взять, попечитель уездной гимназии!

– Значит так, – решил комбат, – отпустить тебя я отпущу, не имею права не отпускать, но пару недель все-таки задержу. У меня война начинается, не хватает командиров.

Про себя комбат решил: «В конце концов, Бог не выдаст, свинья не съест. Кто меня накажет за задержку Дадыкина? Дальше войны не пошлют, меньше батальона не дадут». Батальонных командиров не хватало так же, как и ротных, – майор наказания не боялся.

– Пока останешься, – сказал комбат Дадыкину.

– Есть остаться, – послушно ответил Дадыкин.

Через четыре дня в Ташкент ушел еще один воздушный грузовик с пустой тарой. В трюме также находились гробы – девять страшновато-скорбных длинных цинковых ящиков. Сопровождал груз, как и в