Цзянь - Эрик Ластбадер

- Фу все изменит. Она свяжет вас нерушимыми узами. Она вольет в тебя новую жизнь. Не теряй веры.

Он хотел сказать. Как я могу потерять то, чего у меня нет? У меня нет веры в Будду и, значат, я не могу верить и тебе. Но он промолчал.

Мысли бились в его смятенном сознании, как рыбы на внезапно образовавшейся отмели Измученный, он принял дар Камисаки и слился с ней в объятии, потрясшем их обоих. Ногой, затянутой в таби, она захлопнула дверь и провела его вглубь "кроличьей норы", где было лежбище в виде футона.

Они рухнули на это не слишком мягкое ложе, предварительно смахнув на пол разложенные на нем учебники Она попыталась высвободиться, но Ничирен прижал ее к себе еще крепче.

- А чай?

- Не сейчас, - промычал он, зарываясь лицом в ее плечо. - Не уходи

Камисака чувствовала обеспокоенность, испуг и восторг одновременно. Она протянула руку и погладила его по голове, как, бывало, мать гладила ее младших братьев. У нее сердце разрывалось при виде написанного на его лице отчаяния, но оно одновременно и пело, потому что Ничирен вернулся к ней. Значит она нужна ему. Есть много других мест где он мог бы укрыться, но он пришел именно сюда. К ней.

- Ничирен, любимый, - прошептала она, целуя его в висок и прижимая к себе

Что с ним произошло? Его мир был для нее полон тайн, о которых она не хотела ничего знать. Она, конечно, читала газеты и слыхала о наемном убийце по имени Ничирен, но никак не могла отождествить того персонажа теневого мира с этим человеком, которого любила всем сердцем.

Но теперь, видя его в таком состоянии, она почувствовала, что ей необходимо знать - знать все. Она захотела понять, что могло причинить ему такую боль. Она захотела узнать, что именно он совершил. И почему.

Она почувствовала, что, только поняв, что у него на сердце, она сможет удержать его и не позволить ему покинуть ее вновь. Прежде она не знала, да и знать не желала, ради чего он всегда покидал ее. Чтобы опять убить кого-нибудь? Какая разница, ради чего. Главное, чтобы он не покидал ее... Прежде это ее нежелание знать его тайны граничило с детским упрямством. Она закрывала глаза на темные стороны его личности, не понимая, что, смирившись с частичным знанием о нем, она тем самым обрекала себя и на частичное счастье.

Теперь же все изменилось. За последние шесть месяцев она повзрослела. Как-то совершенно незаметно для себя самой она стала женщиной. Она почувствовала свою ответственность за Ничирена. Поняла, что любовь не может долго оставаться частичной, что без полноты знания о любимом человеке любовь умрет. Значит, она должна добиться полноты в их взаимоотношениях. И, что самое интересное, у нее было ощущение, что это и для него будет лучше.

Но как начать?

Она знала, что нет на свете слов, сказав которые, она могла бы уменьшить его боль и заставить его заговорить. Поэтому не надо слов. Она опустилась на деревянный пол, по-прежнему прижимая его к себе. На ней было легкое полотняное кимоно. Хотя на улице она обычно носила европейское платье, дома предпочитала традиционное японское одеяние, чувствуя в нем себя более свободно.

Сейчас ей на ум пришла хокку, традиционное японское стихотворение, состоящее из трех строк, которое ее мать напевала вместо колыбельной:

Их нет, что прошли здесь,

Копьями ощетинясь.

Есть травы по пояс.

Через все ее детство пролегала эта цепочка слов, которые она неизменно слышала, отходя ко сну. Она тогда даже не понимала их смысла, но ее завораживало это сочетание поэзии Сики29 и незамысловатой мелодии, придуманной ее матерью. Только много лет спустя, рассматривая в маленьком токийском музее гравюру Хиросигэ, изображающую группу телохранителей князя-дайме на пути к одной из 53 станций Токайдо, одной из двух главных магистралей, соединявшую Эдо (теперь Токио) с провинциями в дни сегуната Токугавы.

В этой сцене она увидела интерпретацию того стиха Сики и мгновенно поняла его смысл: героическая эпоха самураев ушла в прошлое, но стебли летних трав на их могилах напоминают копья, с которыми они не расставались при жизни.

Теперь этот стих напомнил ей о Ничирене, и она подумала, что Сики был неправ, несмотря на печальную красоту высказанной им мысли. Вот он перед ней, самурай из эпохи Токугавы. Возможно, последний самурай. Возможно, и сам не осознающий того, каким анахронизмом он является. Может быть, сказать ему об этом?

Но она ничего ему не сказала.

Сквозь открытое окно вливались звуки современного Токио: неумолчный гул проезжающих машин, завывание сирены скорой помощи. Неоновое свечение токийской ночи раскрашивало в розовые и голубые тона стены и потолок усагигойи, ее руки, его волосы. Электрический вентилятор жужжал, как крупное ночное насекомое. В коридоре прозвучали чьи-то шаги, обрывки разговора, затем хлопнула дверь.

Тишина.

Камисака постаралась сбросить с себя тенета современности, уйти в мир прошлого. В Эдо была другая жизнь: на поверхности - замысловатые прически, утонченные манеры, сочетающиеся в самурайских женах с гибкостью куртизанок; в сущности - суровость и простота нравов, холодный блеск клинка.

Тишина окутала комнату, отделяя ее от какофонии ночной жизни города из стекла и бетона. Появилось ощущение ма - ощущение пространства и паузы.

И поскольку ей было нечего сказать, Камисака заполнила эту паузу единственным, чем ее следовало заполнить.

Она протянула к нему руку через пространство, освещенное мертвенным отблеском неона, и коснулась его. И столько нежности, столько ласки было в этом жесте, что Ничирен просто не мог не понять его смысла.

Медленно повернулся он на футоне, и их глаза встретились. Она не отняла руки от его бедра. Эта связь, возникшая между ними, звучала в притихшей комнате громче самого громкого крика. В этом единении была сила и глубина, невыразимая словами.

Камисака была потрясена, когда поняла то, что он молча хотел ей сказать. Потрясение ее было тем более сильным, что именно ее прикосновение заставило его открыться ей. Сердце ее растаяло, и слезы навернулись у нее на глазах. Усилием воли она прогнала их, потому что понимала, что совсем не этого он ждет от нее в ответ. Он может понять ее слезы как знак ее слабости и своего позора.

Она хотела заговорить, но не посмела разбить эту хрупкую ма, которая укутала их своим покрывалом. Она чувствовала, что ее прикосновение сломало барьер, которым он замыкал в себе свою боль.

- Если я вернулся сюда, - прошептал он, - то это значит, что я не мог не вернуться. - Он закрыл глаза, чтобы лучше чувствовать, как из ее ладони, пальцев, ногтей перетекает в него ее живительная сила. - В горах произошло убийство. Высоко в горах. Шел дождь. И была кровь. - Он говорил каким-то тонким и немного гортанным голосом, будто разговаривал во сне. - Она отлетела от меня, отброшенная пулями. Кровь ее брызнула, как ярость. Всего лишь мгновение она продержалась на обрыве, а потом исчезла в буре... Дождь размочил землю, и начался оползень. Мне удалось ухватиться за дерево. Но я хотел ее спасти. - Он крепко зажмурил глаза. - Я хотел ее спасти...

Единственное, что Камисака могла для него сделать, так это прижать его к своей груди и покачивать, как мать качала ее, когда она была ребенком.

- Их нет, что прошли здесь, - запела она. - Их нет, что прошли здесь, копьями ощетинясь. - Ее голос невольно дрогнул. - Есть травы по пояс.

Джейк проснулся с ощущением, что его голова наполнена битым стеклом. Ему снилась Марианна. Будто он находится в неприятно, резко освещенной комнате, лишенной, однако, каких-либо источников света. И будто он совсем голый. В комнате так холодно, что он вынужден постоянно двигаться, чтобы хоть немного согреться. Он уже совсем изнемог, а все не может позволить себе остановиться.

Пол, потолок и три стены затянуты безликой, серой тканью. А четвертая стена целиком из толстого стекла, сквозь которое он видит Марианну. Ведет она себя там совершенно свободно, как дома. Вот она встала с постели, облегчилась, умылась, причесалась. Потом села к столику, написала пару писем, взяла книгу он даже название ее прочел на переплете: "Алиса в Зазеркалье" - и устроилась читать ее в своем любимом кресле. Но все отрывает глаза от страниц, будто ждет кого-то.

Через какое-то время он понял, что она ждет его. Тогда он подбежал к стеклу, прилип к нему носом и стал кричать ей, что он здесь. Голос его отражался от стекла и звучал гулко, как в туннеле. Эхо подхватывало его голос, бросало о стены, разбивая вдребезги. Отголоски множились, сталкивались друг с другом, создавая какофонию.

Марианна не обращала на него никакого внимания.

- Я здесь! - кричал он ей до хрипоты. И проснулся с ощущением, что его голова наполнена битым стеклом. Горло саднило.

Он застонал, вспоминая попойку с Микио Комото. В дверь постучали. Он сложил футон и крикнул:

- Входите. Я уже встал.

Дверь раздвинулась, и оябун переступил через порог. Чисто выбрит, подтянут. В легких брюках свободного покроя и в полотняной рубашке с короткими рукавами. Его затянутые в таби ноги бесшумно ступали по татами.