Разгадка 1937 года - Юрий Емельянов

Развитию таких представлений способствовало то обстоятельство, что уже в 1937 году началось освобождение многих людей, подвергнувшихся арестам. Ряд авторов (А. И. Солженицын, Р. А. Медведев и др.) утверждали, что «в конце 30-х годов из мест заключения освобождалось не более 1–2 % заключенных». Однако автор книги «Поверженная держава» М. И. Кодин, который, по его словам, в 1992 году «в течение нескольких недель» изучал бывшие архивы Политбюро и Секретариата ЦК КПСС и «просматривал том за томом огромное количество секретных документов, касающихся репрессий в 1930–1950 годы», писал: «В 1937 году из лагерей и колоний освобождено 32 % заключенных, в 1938 — 27 %». При этом Кодин ссылался на данные, взятые им из ЦГАОР, фондов ГУЛАГа и Верховного суда СССР. Знаменательно, что даже в условиях ежовщины треть заведомо абсурдных обвинений, по которым люди были лишены свободы, были успешно опротестованы. Освобождение заключенных было продолжено и в последующие годы.

К тому же в первые месяцы «лимиты» для ссылок и расстрелов, запрошенные секретарями обкомов, крайкомов и республиканских ЦК, не были полностью утверждены. Очевидно, Сталин и его окружение пытались сдержать требования местных партийных руководителей. Исходя из того, что приказ Ежова от 30 июля отражал его переговоры со Сталиным и другими членами Политбюро, а, стало быть, являлся следствием компромисса, Леонид Наумов подчеркивал, что хотя отдельные лимиты по 1-й категории (расстрелы) по сравнению с первоначальным запросом по одним регионам были повышены на 3550 человек, но по другим регионам понижены были на 23 ООО человек. «Разница почти в 7 раз — само по себе это очень показательное сравнение. Центр скорее уменьшил „аппетит“ регионов».

Наумов также отмечал, что «руководству Московской области, Белоруссии, Узбекистана, Дальневосточного края, Западно-Сибирской области, Орджоникидзевского края, Горьковской, Куйбышевской, Свердловской и Челябинской областей, Мордовии, Мари Эл и Чечено-Ингушской республик было предложено ограничить свое стремление к массовым репрессиям. Фактически этот сигнал получили все те, кто предложил цифры репрессированных выше среднего».

Наконец, Наумов обращал внимание на то, что «текст приказа предусматривает возможность уменьшения репрессий по 1-й категории без согласования с Центром, а возможность увеличения не предусматривает: „Утвержденные цифры являются ориентировочными. Однако наркомы республиканских НКВД и начальники краевых и областных управлений НКВД не имеют права их превышать. Какие бы то ни было самочинные увеличения цифр не допускаются. В случаях, когда обстановка будет требовать увеличения утвержденных цифр, наркомы республиканских НКВД и начальники краевых и областных управлений НКВД обязаны представлять мне соответствующие мотивированные ходатайства… Уменьшение цифр, а равно перевод лиц, намеченных к репрессированию по первой категории — во вторую и наоборот — разрешается“.

Комментируя этот приказ, Наумов писал: „Для каждого, кто читает официальные документы — это явный сигнал того, что Центр не заинтересован в увеличении лимитов. Уменьшать их можно без согласия Центра, а увеличивать нельзя. Если мы вспомним еще, что при утверждении лимитов Центр уменьшил“ первоначальный запрос именно в тех регионах, где предложили цифры выше средних, позиция Москвы станет понятной — „особенно не увлекайтесь“».

Несмотря на частичное сдерживание грядущих репрессий, было ясно, что центральное руководство страны во главе со Сталиным утрачивало контроль над происходившими событиями. Наумов обращал внимание на то, что положения приказа Ежова от 30 июля стали быстро нарушаться. Он писал: «В ряде регионов аресты начались еще в июле… сразу после совещания 16 июля 1937 года. По сути, это явное нарушение буквы приказа, согласно которому аресты должны были начаться только 1 августа… Вслед за началом операции региональные руководители начали писать письма с требованиями повысить лимиты… Есть информация о том, что в ряде регионов лимиты были превышены без письменного согласия Политбюро».

Требованиям о расширении «лимитов», как правило, предшествовали рапорты с мест о разоблачении тайных антисоветских организаций. Так в начале августа 1937 года начальник УНКВД по Свердловской области Д. М. Дмитриев сообщал о существовании «Уральского повстанческого штаба — рабочего органа подготовки вооруженного восстания». По словам Дмитриева, «штаб был создан блоком уральских троцкистов, правых, эсеров, белоофицерской организацией и представителем крупной повстанческой организации митрополитом Петром Холмогорцевым». Позже Дмитриев именовал эту организацию «Российским общевоинским союзом».

Дмитриев уверял, будто Свердловская область разделена на 6 или 7 повстанческих округов. Первичные соединения повстанцев — взводы — сосредоточены в колхозах. По словам Дмитриева, с целью получения оружия в организацию оказались вовлечены председатель Осоавиахима и начальник артиллерии Уральского военного округа. В распоряжении повстанцев якобы находились яды, часть которых уже была использована в целях распространения инфекционных заболеваний. Подобные сообщения шли из разных концов страны.

Помимо местных руководителей НКВД, «заговоры» «раскрывали» и партийные руководители. В конце сентября 1937 года первый секретарь ЦК КП(б) Грузии Л. П. Берия направил в Москву шифротелеграмму: «Материалами НКВД Грузии начальник Политуправления Харьковского военного округа Блуашвили изобличается как активный троцкист с 1925 года, не прекращавший до своего отъезда из Грузии в 1933 году контрреволюционной нелегальной троцкистской работы. Прошу Вашего указания о его аресте и направлении в распоряжение НКВД Грузии. Секретарь ЦК КП(б) Грузии Берия».

Эти «разоблачения» поступали в центральный аппарат НКВД. Хотя приход Ежова в НКВД сопровождался отстранением от работы многих приближенных Ягоды, как отмечает Р. Медведев, «многие выпестованные Ягодой сотрудники остались на своих местах. Ежов и „его люди“ плохо знали механику работы карательных органов, и им старательно помогали освоить ее Л. Ваковский, М. Фриновский, Г. Люшков и некоторые другие». Эти люди давно поднаторели в фальсификации обвинений и выбивании нужных признаний от подследственных.

В то же время есть основания полагать, что новые работники наркомата действовали грубее и жестче, чем прежние. Направление Ежовым в НКВД нескольких сотен людей, главным образом из числа партийных работников среднего звена, и назначение их на ответственные посты в наркомате способствовало еще большей деградации профессионального уровня следственной работы. Даже наиболее циничные и бездушные работники ВЧК — ОГПУ — НКВД за два десятилетия следственной работы обрели немалый профессиональный навык и могли воспрепятствовать сочинению очевидно надуманных обвинений и созданию нелепейших дел. Комментируя реакцию ряда опытных профессионалов на «лимиты» на высылки и расстрелы, объявленные Ежовым на совещании 16–17 июля, на основе предложений руководителей областей, историк Леонид Наумов пишет: «Старые опытные чекисты, располагавшие прекрасной агентурой и отлично знавшие действительное положение вещей… не могли верить в реальность и какую-либо обоснованность названных цифр».

На основе воспоминаний участников этого совещания Л. Наумов писал: «Когда Ежов закончил свое выступление, в зале воцарилась мертвая тишина. Все застыли на своих местах, не зная, как реагировать на подобные предложения и угрозы Ежова. Вдруг со своего места встал полномочный представитель УНКВД Омской области, старейший контрразведчик, ученик Дзержинского и мужественный большевик Салынь.

„Заявляю со всей ответственностью, — спокойно и решительно сказал Салынь, — что в Омской области не имеется подобного количества врагов народа и троцкистов. И вообще считаю совершенно недопустимым заранее намечать количество людей, подлежащих аресту и расстрелу“.

„Вот первый враг, который сам себя выявил!“ — резко оборвав Салыня, крикнул Ежов. И тут же вызвал коменданта, приказав арестовать Салыня.

Остальные участники совещания были совершенно подавлены всем происшедшим, и более никто не посмел возразить Ежову».

Продолжавшееся увольнение профессионалов и приход в НКВД после назначения Ежова множества новых «честных», но непрофессиональных людей, готовых слепо довериться своей «природной интуиции», нанесло сокрушительный удар по следственной системе СССР. Несмотря на грандиозные масштабы арестов, они не были следствием долгой и тщательной работы по поиску подозреваемых. Агентурная работа, дознание, нахождение улик и различных свидетельств стали ненужными, когда было достаточно лишь получить сведения о принадлежности тех или иных людей к определенным категориям людей. В отделах кадров любого советского предприятия или учреждения имелись анкетные данные, из которых можно было узнать о том, что делал человек до революции и во время Гражданской войны, принадлежал ли он к несоветской партии, были ли он раскулачен или нет, находился ли он под следствием или нет, пребывал ли он в заключении, есть ли у него родственники за границей и т. д. Если же люди что-то утаили в анкетах или в сведениях, представленных ими по месту жительства, то в окружении этих людей было немало «доброжелателей», готовых «просветить» работников НКВД на этот счет, или даже сочинить порочащие данные на своих ближних.