Неприкаянные - Тулепберген Каипбергенов

Новое нападение на Айдос-калу — вот что означали слова суфи. И повелевает совершить его сам бог. А Бегис раб бога, раб неба. Рабу и выполнять веление всевышнего.

И, как молитву, Бегис повторил слова суфи:

— Город Айдоса не должен стоять в степи. Не должен…

Лицо правителя посветлело: желание неба услышано, голосу всевышнего внял раб его.

Ты захватишь его, ангел мой. Ты изгонишь из Айдос-калы самого Айдоса, — стал диктовать суфи. — А когда изгонишь, отсечешь ему голову…

Безумным огнем загорелись глаза Бегиса. Он принимал слова суфи как слова бога. Несчастный! Душу его полонил лицемерный правитель и, полонив, творил с нею что хотел.

— Брошу мертвого к ногам вашим, великий хан, — дрожащим от волнения голосом произнес клятву Бегис.

— Нет, нет, — поднял предостерегающе руки суфи. — Слишком длинную дорогу придется пройти тебе для этого, ангел мой.

Таинственность сказанного еще больше взволновала молодого бия. Ему показалось, что суфи прощается с ним.

— Я пройду, какой бы длинной и долгой она ни была.

— Долгий путь, ангел мой, утомляет сердце, ноша становится тяжелой, мысли грустными. Надень голову Айдоса на высокий шест, а шест вбей посреди аула, чтобы все степняки видели конец изменника. Так поступили хивинцы с жителями аула Асана, так поступим мы с теми, кто ушел от нас.

— Значит, никогда он не преклонится перед вами? — с сожалением спросил Бегис.

— Он преклонится перед тобой, ангел мой. Ты ли не тень моя, не половина сердца моего?

— Смею ли верить в такое?

Все это слышал не раз молодой бий. Не раз призывал суфи стереть с лица земли город Айдоса. Не раз требовал смерти старшего бия, не раз именовал Бегиса тенью своей. И всегда слова казались новыми, и всегда заставляли Бегиса вздрагивать и плакать. И сейчас на глаза молодого бия набежали слезы.

— К чему призываете, то и сотворим, — сказал он, молитвенно сложив руки. — Куда поведете, туда и пойдем…

Суфи знал: слова молодого бия от сердца и каждое — клятва в верности. Он выслушал их со вниманием, хотя произносились они тоже не в первый раз, а, выслушав, поправил Бегиса:

— Куда ты поведешь…

Ослышался, что ли, молодой бий? Место свое суфи уступает ему — место хана. Колена Бегиса стали сгибаться, и он уже валился к ногам правителя, чтобы поцеловать полы его халата, но другие слова суфи остановили его:

— Этой ночью исчезну я, ангел мой. Но джигиты не должны знать, что правитель Кунграда покинул войско. Для них я тут, в этом шатре. Ясна ли тебе мысль моя, Бегис?

— Ясна, — не совсем уверенно отвечал Бегис.

Не понимал он: зачем покидает суфи войско и почему этой ночью? Щенком беспомощным и слепым почувствовал себя: куда идти, что делать? Оказывается, суфи был и головой его, и поводырем.

— Если ясна, — довольный тем, что запутал молодого бия, произнес суфи, — то готовь джигитов к последнему наступлению на Айдос-калу. Последнему, ангел мой, потому что за копытами ваших коней не останется и следа от проклятого богом селения.

— Как велите, хан мой! — упавшим голосом ответил Бегис.

— Не как велю я, а как велит бог, — поднял глаза к нему суфи. — Мы лишь рабы всевышнего.

— Как велит бог, — поправился Бегис.

«Он оставляет меня одного, — ужаснулся молодой бий. — Одного против Айдоса и хана хивинского».

В запасе у суфи всегда были утешительные слова, и он бросил их молодому бию, как милостыню:

— Айдос-кала падет тогда, когда падет Айдос. Запомни это, ангел мой. Еще раз вымани брата из города. И не промахнись!

«Но как? Как выманить еще раз Айдоса из города? — с немым вопросом уставился на суфи молодой бий. — Дважды в один и тот же капкан степной кот лапу не сует».

— Айдоса не выманить, он не поверит! — растерянно развел руками Бегис.

— Поверит. Он не так далеко смотрит, чтобы заметить руку, бросающую на него аркан.

— Аркан-то заметит?

— Аркан заметит, но он будет оплетен золотой нитью. А золото, ангел мой, кого не приманит?

Устал от загадок суфи Бегис и, чтобы избавиться от них поскорей, спросил:

— Чья это рука и кто оплетет аркан золотой нитью?

— Не ко мне, ангел мой, ты обратил свое любопытство. Спроси бога, он мудрее нас, рабов своих…

41

Пылает пожар в степи, грызутся бий, как волки, и нет, кажется, ничего важнее и страшнее этой грызни. Звенят день и ночь мечи, стонет, кричит, плачет степь.

Пощадить бы аллаху землю, погасить бы страсти человеческие, но небо равнодушно смотрит, как горит огонь междоусобицы, как мучаются степняки, и лишь отсчитывает дни, нанизывая их на цепочку времени.

Жизнь человеческая — тоже цепочка, только малая. И на нее тоже нанизываются дни. Лишнего дня не набросит небо, как бы ни молили его, как бы ни задабривали дарами.

Не набросило лишнего дня небо и на цепочку жизни Есенгельды, тестя Мыржыка. А ведь просил он бога продлить его путь в этом мире. Но в назначенный час явился Азраил, ангел смерти, и взял душу бедного Есенгельды.

Смерть старейшины рода — вот что способно остановить войну. Исстари предки, державшие в руках меч или копье, складывали оружие и шли хоронить старейшину, забыв о междоусобицах. Несли его тело, касаясь локтями друг друга.

Могла бы помирить смерть Есенгельды врагов, да, видно, не в тот час он умер, не в то время отдал богу душу. Опустили бий мечи и копья, сложили только на мгновения какие-то, чтобы решить, кого отправить в аул Есенгельды на похороны старейшины. Сами ехать не хотели. Боялись оставить зимовку без присмотра: недруг-то рядом, ты из аула, а он в твой аул.

Айдос послал на похороны Есенгельды жену свою Айшу, Туремурат-суфи — Айтмурата Краснолицего, Маман — брата жены. Орынбай никого не послал и сам не поехал. Из биев поспешил в аул Есенгельды один Мыржык. Да и то не поспешил бы, не будь Есенгельды тестем ему.

Вот так попрали бий обычаи племени, забыв то, что завещано было предками. Время жестокое пришло, огонь сжег доброту в сердцах степняков и лишь зло оставил.

Когда несли тело Есенгельды к степному кургану, Орынбай налетел со своей сотней на аул Мыржыка. Угнать скот хотел и угнал бы, не встреть его аульчане копьями да мечами, не подними Кумар на защиту селения мужчин и женщин. Был повешен у ее юрты железный обод, по нему ударила камнем Кумар, едва вдали показались всадники.

Повернул Орынбай назад и, возвращаясь, ругал женщин: «Конец степи, воины и жегде нарядились, косы отпустили!»

Налетала сотня Орынбая на разные аулы, грабила всех, но чаще всего наведывалась в Айдос-калу. Раненый бык манит зверя. Запах крови разносится по степи: и сбегаются отовсюду шакалы на пиршество. Сами повалить быка они не могут, его валит волк, а вот урвать от добычи шакалы способны. Кружат, повизгивают, пощелкивают алчно зубами, ожидая, когда насытится серый и можно будет вцепиться в бычий хребет. Живого еще растаскивают по кускам.

Раненым быком считал Айдоса разбойный Орынбай. Кружил возле аула старшего бия, вглядывался, принюхивался, не пахнет ли кровью.

Время от времени наведывался разбойный бий в камыши. Проверял, сидит ли там волк степи — правитель Кунграда. Подсчитывал глазами лазутчиков, много ли у него джигитов: не убавилось ли, не прибавилось ли? Что тридцать голов снесли хивинцы, знал — следил за стычкой у рощи. Не больно смело вели себя кунградцы. Могли потерять и пятьдесят голов. И все же кроме кун-градцев кто мог еще повалить этого быка Айдоса? Никто. Потому, думалось, Орынбаю, пусть стараются кунградцы, пусть морят голодом этого хана каракалпакского, а Орынбай подождет. Его время наступит. Надо лишь держаться около Айдос-калы, зорко следить за волком и быком.

Маман-бий тоже посылал к Кок-Узяку своих джигитов. Дознаться хотел: кто с кем воюет? Брат ли с братом или правитель с правителем? Если брат с братом, их помирить можно. Если хан с ханом — о мире не заикайся. Сообщали джигиты разное. По-разному судили люди. Одни говорили, что из- за ненависти младших к старшему идет борьба. Другие же, пробравшиеся в камыши и в Айдос-калу, склонны были винить в кровопролитии ханов. Говорили: «Не сам Бегис идет на Айдоса, а толкает его Туремурат-суфи».

Маман и сам считал, что виноваты во всем ханы. Но вот донесся до него слух, что покинул камыши правитель Куиграда, вышел вроде из войны, мира хочет; Бегис же, говорили, остался на берегу Кок-Узяка драться с Айдосом до конца.

Забеспокоился Маман. Не в ханах, выходит, дело, — в кровной вражде. Но как унять эту вражду? Самому поехать к Айдосу, убедить его помириться с Бегисом? Уговорить простить младшего брата за содеянное по глупости. Молодость ведь неразумна. Но послушает ли его старший бий? Поймут ли бескорыстность Маманова шага? Бии-то все ищут выгоду для себя, о покое степи мало думают. Со стороны бы кто дал совет Айдосу, тогда, пожалуй, старший бий задумался бы.