Воспоминания Свена Стокгольмца - Натаниэль Ян Миллер

сопровождалось памятным жестом, клятвой в вечной любви. Но личный опыт подсказывает, что прощания редко получаются памятными, если только речь не о смерти. Как правило, протекает все спешно и неловко. Вечно не хватает времени сказать то, что хотелось бы. Нужно надеяться, что твои чувства известны и что тебя запомнят таким, какой ты был.

72

Исландия. Мне не очень она понравилась. Едва наш корабль пришвартовался к причалу в Рейкьявике, я понял, что Хельгу там не найду. Каким образом понял, не знаю, но понял. Просто эта страна показалась не подходящей для моей племянницы.

Бесспорно, естественная красота у Исландии имелась – яркая гриммия[31], блестящая вода, вулканическая порода всех возможных оттенков, от черного до пестроты риолита. При этом местность была суровая, фактически непроходимая из-за лавовых полей и вздувшихся рек, не ограниченных полосами растительности. Снег в достаточном для передвижения количестве выпадал редко. Казалось, Исландия застряла в состоянии чистилища между заморозками и оттепелью. Я представить себе не мог, что существует местность, дороги в которой менее торные, чем на Шпицбергене, но вот мы в нее попали.

Исландцы оказались мрачными и злопамятными. Их глубоко обидело, когда британцы вторглись к ним, считая себя друзьями и родственниками всех просвещенных людей. Недовольство усилилось, когда управление страной передали американцам. Думаю, они чувствовали себя приемными детьми, которых не удостоили доверия. Та обида терзала их на каждом шагу, к тому же исландцы еще не оправились от десятилетней экономической депрессии – их экспорт почти полностью зависел от рыболовства, а это, как известно, отрасль нестабильная – и чуть ли не целого века очень плохой погоды. А еще американцы были очень грубыми и беспардонными.

Мы со Скульд покинули Рейкьявик при первой же возможности. Городскую жизнь Скульд могла вытерпеть не больше, чем я, а возможно, даже меньше. Мы воспользовались связями Макинтайра и переехали в коттедж на окраине Вик Мюрдаль, самого южного поселения острова. Мы вместе начали работать в доках. Докеры смотрели на нас искоса: оба не исландцы, я почти старик, Скульд – юная девушка. В лучшие времена ни одна из этих характеристик не стала бы приемлемой квалификацией, но умелые работники были в дефиците, тем более так далеко от военно-морской базы, поэтому нас на работу взяли. Я носил одежду из шкур, потому что привык к ней и другой не имел. Скульд прятала волосы под шапку из лисьего меха, а одевалась, как всегда, несколько андрогинно – в брюки из тюленьей шкуры и в тяжелую брезентовою куртку. За работой мы курили – Скульд украла трубку из кукурузного початка из заднего кармана американского военнослужащего – и это окончательно настроило против нее в основном апатичных исландцев. Женщина-докер – одно, женщина с трубкой в зубах – другое. Поднялся ропот, который дал мужчинам повод для издевательства, но продолжалось оно недолго, разбившись о безразличие Скульд к мнению окружающих и ее беспримерной сноровке в выполнении любого поставленного задания.

Когда бригадиру хватило дерзости спросить, как она стала неженственной и откуда у нее такая мерзкая привычка, Скульд посмотрела на трубку, словно видя ее в первый раз, и коротко, невесело хохотнула. Прозвучало это настолько похоже на Тапио, что мне пришлось присматриваться и удостоверяться, что финн, по своему обыкновению, не вырос из-под земли.

– Такими темпами вы есть и пить только мужчинам позволите, – заявила Скульд на грубом, но абсолютно внятном исландском, которым овладела за считаные месяцы.

После этого бестактные вопросы бригадир не задавал. Скульд быстро превратилась в одного из самых уважаемых докеров Вика. К ней обращались, когда работа требовала сноровки, или расчетливости, или обоих качеств. Не исключено, что меня на работе держали только из любезности к Скульд.

А вот бедняга Сикстен к Исландии так и не приспособился. До сих пор не понимаю, как он выдержал долгие переезды на кораблях, тесное соседство с многочисленными людьми и собаками, но старик явно обладал волей к жизни. Третье путешествие – из Ливерпуля в Рейкьявик – получилось самым сложным. Изначально Сикстена вместе с другими собаками разместили в клетках под палубой. Но Сикстен быстро научился открывать свою клетку и бродить, где вздумается, терзать измученных неволей псов, поедая их еду, рыскать мимо их клеток, щетинясь и скалясь. Американцы пробовали закреплять дверцу его клетки веревкой, но Сикстен дожидался их ухода и веревку разгрызал. Помешать морякам вышвырнуть его за борт я никак не мог. К счастью для нас обоих. Сикстен снискал расположение нескольких американцев с ферм. О норове пастушьих собак – остром уме и вздорности – они знали не понаслышке. Сикстен напоминал им о доме, и они взяли его под опеку. Держать собак в крошечных каютах для гражданских и в спальных отсеках для военных запрещалось, поэтому Сикстена (к его великой радости) прятали в камбузе. Шеф-коком у нас был парень из Монтаны по имени капрал Уолл. Чем вздорнее вел себе Сикстен, тем больше это нравилось капралу. Уолл не позволял обижать Сикстена, и пес прибыл в Рейкьявик целым и невредимым.

Но Исландия его доконала. Промышленное рыболовство я понимал всегда, а пастушество – нет. К сожалению, внутренние районы Исландии подходят лишь для жвачных животных с резвыми ногами, некрупным телом, огромным аппетитом и крошечным самоуважением. Овцы здесь паслись повсеместно. Порода и азарт, чтобы их охранять, у Сикстена имелись, а нужной подготовки не имелось вовсе, поэтому естественная тяга переросла в угрозу. Месяца через четыре после нашего прибытия в Вик Сикстена застрелили. Его труп я так и не увидел. Жена фермера сжалилась, разыскала меня и лично сообщила новость: в Вике знали, кто хозяин старого полудикого пса, который периодически вырывался, убегал, не обращая внимания на границы участков и разумные слова команды, и гонялся за овцами. Сикстен погиб так же, как жил, – слепо повинуясь своему внутреннему компасу, стрелки которого то показывали верное направление, то бешено вращались, словно прямо на магнитном полюсе.

Мрак сгустился пуще прежнего. Я хотел уехать, но прорвать блокаду не мог. Макинтайр, узнавший наш новый адрес чуть ли не раньше, чем мы сами, писал часто. Вестей от Тапио он не получал, но заверил нас, что даже катастрофического международного кровопролития и возможного краха просвещенной цивилизации не хватит, чтобы нанести серьезный ущерб нашему финскому другу. Скульд написала из Вика Ольге, и вскоре их послания залетали туда-сюда самым настоящим шквалом. Благодаря печально известному нейтралитету Швеции, так давно раздражавшему Тапио, Ольга и Вилмер были в относительной безопасности. Ольга написала, что наша сестра Фрея умерла, но не от военных ран, а от