Кен Уилбер Б Л А Г О Д А Т Ь И С Т О Й К О С Т Ь - dmitry

А под этим скрывался тот же страх, что и у тебя — страх быть отвергнутым. Но там, где ты замыкалась, уходила в себя, я открывался и нацеливался на других. И все это из-за беспокойства, из-за желания быть приятным и играть какую-то роль. Типичный невроз тревожности.

То, что ты называешь патологией Т-3?

Да, патология третьей опорной точки. Это беспокойство тянулось у меня всю жизнь. Я работал над ним с Роджером, с Фрэнсис, с Сеймуром. Но оно неподатливое. Точнее, это я неподатливый. Но я не думаю, что в этом моя главная проблема. В смысле это проблема, конечно, она налицо, но она была у меня всегда, и я всегда с ней справлялся. А вот с чем я не могу справиться — так это с изменой своему даймону, своему внутреннему голосу. Когда я отказываюсь от него, дела у меня идут по—настоящему скверно.

Ты отказываешься от него, когда перестаешь писать?

Нет. Я отказываюсь от него, когда перестаю писать и обвиняю в этом кого-то другого. А это вранье. Вот проблема, идущая не от тела, а от души. Тревожность Т-3 — это всего лишь низшая телесная энергия, как правило, агрессия, которую ты не выпускаешь наружу. А даймон — высшая психическая или тонкая энергия, которую ты не впускаешь вовнутрь. И если я блокирую эту нисходящую энергию, у меня появляется тревожность, с которой я уже не могу совладать, которая буквально выворачивает меня наизнанку. Если я верен своему даймону, то могу справиться с тревожностью Т-3. Но если я ему изменяю, то у меня появляются патологии Т-7 и Т-8 — патологии душевного уровня, и вдвоем делают из меня отбивную. Именно это случилось на Тахо. Господи, как же я виноват, что обвинял во всей этой дряни тебя.

Не переживай, милый. Нам обоим надо много простить друг другу.

Вот так я в'первый раз прямо и откровенно признался в том, о чем уже довольно давно знали мы оба, — что я часто обвинял ее в собственных неурядицах. Было хорошо, что с этой неприятной темы был сброшен груз молчания, тем более что по дороге в Дель-Мар наше общение нельзя было назвать идеальным. Вообще-то после сеансов с Сеймуром всякие ссо- ры у нас прекратились вовсе (мы оба понимали, что Сеймур, скорее всего, спас наш брак). Но из-за моего скепсиса по поводу последнего лечения Трейи мы наскакивали друг на друга с той агрессивностью, которая виртуозно отработана только у супружеских пар и которую мы какое-то время никак не выказывали. Сначала нам обоим показалось, что это начало нового и тяжелого раунда семейных ссор. Но все было совсем наоборот — это была последняя семейная перебранка, хотя и довольно энергичная. После этого эпизода мы вообще перестали ссориться. По крайней мере, до драк больше не доходило. Возможно, эту шуточку мы подцепили у Крис.

Вернувшись в Сан-Франциско, мы узнали, что почтеннейший Калу Ринпоче будет совершать передачу Калачакры[83] в Боулдере, штат Колорадо. Туда собирался Сэм, который уговорил поехать и нас тоже. Мы согласились, и вот несколько месяцев спустя мы оказались в большом зале Колорадского университета вместе с еще тысячью шестьюстами человек, пожелавших принять участие в этой высшей буддийской церемонии, занявшей четыре дня. Хотя тогда мы этого еще не знали, но эта церемония ознаменовала собой окончательное появление на свет Трейи, появление, о котором месяц спустя она объявила на своем сорокалетии. И это удивительным образом совпадало с тем, что с первого же взгляда на Калу Ринпоче нам с Трейей стало ясно: мы нашли своего Учителя.

25 ноября 1986 года. Здравствуйте, друзья! 16 ноября мне исполнилось сорок лет, и в этот день я поменяла свое имя на имя Трейя. С этого момента я уже не Терри Киллам или

Терри Киллам Уилбер, а Трейя Уилбер или Трейя Кил- лам Уилбер.

Семь лет назад, когда я жила в общине Финдхорн в Шотландии, мне приснился сон, один из тех очень ясных снов, в которых чувствуется особое значение. Мне приснилось, что меня должны звать Estrella, что по-испански значит «звезда». Когда я проснулась и стала думать об этом сне, то решила, что такое имя можно сократить то Трейя (большинство людей не знает, что два «1» в испанском читаются как «й»). Правда, тогда я так и не решилась. Я всегда с подозрением относилась к тем, кто меняет свои имена, и мне не нравились люди, которые выбирают имена вроде Бриллиант или Экстаз Ангела. На тот момент мне было как-то неловко менять имя; мои собственные принципы запретили мне следовать своему сну.

А может быть, просто не пришло время. Может быть, понадобились семь лет, чтобы это имя «проросло» во мне. Эти годы были, без сомнения, самыми драматичными и трудными годами моей жизни. Особенно последние три, когда я встретила Кена Уилбера, через четыре месяца вышла за него замуж, а через десять дней после свадьбы узнала, что у меня рак груди. Операция, облучение, рецидив через восемь месяцев, еще одна операция, шесть месяцев химиотерапии и жизни без волос, по прошествии еще восьми месяцев — диабет, а в июне этого года — еще один рецидив.

Меня удивила собственная реакция на последний рецидив. В двух предшествующих схватках с раком основным чувством был страх, но на этот раз я чувствовала себя совершенно спокойно. Какойто страх, конечно, был (после всего, что случилось, у меня нет иллюзий относительно рака), но степень моего спокойствия и реалистичный настрой показали, что мое отношение к этой болезни в корне переменилось. Не будь рецидива, я бы никогда до конца не осознала этого переворота.

Как-то вечером, вскоре после того, как я получила результаты биопсии, я написала в дневнике о рецидиве; позволила свободно, в духе «потока сознания», излиться мыслям о том, что значит для меня этот рецидив и что я чувствую. Не осознавая, к чему я клоню, я писала о том, что обрела новое равновесие между мужской и женской составляющими своей души и о том, что теперь, как мне кажется, я смогу прекратить попытки стать старшим сыном своего отца. Я писала: «Трейя... теперь я должна зваться Трейей. В имени Терри чувствуется что-то мужское, независимое, рациональное, лишенное всякого секрета, простое — именно такой я всегда старалась быть. "Трейя" звучит мягче, женственнее, добрее, тоньше, тут есть какая-то тайна — это человек, которым я становлюсь. Становлюсь собой».

Что-то я разболталась об этом имени. Вот еще глупости — менять имя! Да, именно так отреагировала бы Терри: что за бред! Но Трейя бы все поняла, Трейя поддержала бы перемену имени. Тем летом мне приснилось еще два сна (один из них уже после рецидива), которые как бы говорили мне: «Давай же, не медли. Пришла пора менять имя. Тебя зовут Трейя».

Потом в прошлом месяце мы с Кеном прошли передачу Калачакры с Калу Ринпоче. В ночь на воскресенье все должны были спать на пучках травы куши (на подстилке из этой травы сидел Будда, когда достиг просветления) и запомнить свой сон — предполагалось, что сны должны быть очень важными, вещими. Той ночью мне приснилось, что мы с Кеном выбираем место, где будем жить, — было такое ощущение, словно мы возвращались домой. Рядом с домом, стоящим у океана, я увидела большую черную ручку и подняла ее с земли. Мне захотелось посмотреть, как она пишет, я сняла колпачок и сделала надпись, ясную как день: «Трейя».

Итак, я решила поменять имя в день своего сорокалетия, который совпал еще и с полнолунием. Подходящее время для богини.

Что еще во мне изменилось, кроме имени? Я занимаюсь делом, которое по-настоящему люблю, — мозаикой. Порой не могу дождаться, когда же опять возьмусь за нее, порой она мне снится. Это совсем новое для меня дело, оно не связано с прошлым, и никто никогда не советовал мне им заняться. И все-таки я всегда была им заинтригована, заинтересована; оно каким-то образом всегда было внутри меня, просто я не замечала его из- за шор, которые были на меня надеты.

Я уже не так критично отношусь к людям. Я перестала оценивать их с точки зрения привычных стандартов или того, что они «сделали в жизни». Моя хорошая приятельница — ткачиха, а ее муж — политик. Мне больше не кажется, что ее работа менее важная, чем его. Я не только стала терпимее, но и искренне интересуюсь тем, в какие разные формы люди отливают свои жизни, и у меня уже нет наготове поспешных приговоров, только и ждущих, чтобы вырваться. Я в большей степени воспринимаю жизнь как игру, которая заполнена не одними только важными вещами. Так веселее и легче. Я стала воспринимать жизнь проще.

Мои учительские замашки, стремление оценивать жизнь других людей, становятся слабее. Я не хочу, чтобы все было по-моему, не хочу все контролировать, все меньше и меньше верю в то, что существует правильная, верная грамматика человеческой жизни. И не так резко реагирую, реже злюсь. Я стараюсь, не оценивая, просто наблюдать за собой и другими.

Я стала больше доверять себе. Я стала добрее к себе. Я верю и в то, что есть мудрость, управляющая моей жизнью, и в то, что моя жизнь не должна быть похожа на чужие для того, чтобы быть хорошей, полноценной и даже успешной.