Детство и юность Катрин Шаррон - Жорж-Эммануэль Клансье

Катрин недоумевала: кто эта царица Савская, о которой ей никогда не приходилось слышать? Но спросить о ней она не смела даже у Амели, не говоря уже о мастерицах: Жанне Морлон и Флорестине Дюбур. Жанна была рыженькой, пухленькой и жеманной; Флорестина — темноволосой, худой, резкой на слова.

Обе девушки были уже не первой молодости, но, по их словам, вовсе не спешили обзавестись «домашним тираном». Они целиком разделяли с хозяйкой любовь к сплетням и пересудам и пели дуэтом и соло жестокие романсы и народные песенки, к великому восторгу обеих учениц — Амели и Катрин. В романсах только и разговору было, что о безутешных влюбленных и похищенных красавицах. И хотя Катрин плохо понимала французские слова, романсы эти все равно трогали ее сердце. Народные песни нравились ей меньше: речь там шла об убийствах, о душегубах-трактирщиках, о ревнивцах, жаждущих крови. Были в репертуаре портних и сентиментальные куплеты о людях, ввергнутых в нищету, о детях, не имеющих куска хлеба, чтобы утолить голод. Катрин думала, что автор этих куплетов, наверное, слышал о ней, о ее семье, о ее друзьях из Ла Ганны и в своих песнях намекал на их трудную судьбу. Как и все в мастерской, она слушала эти жалостливые песенки со слезами на глазах. Однако ей казалось — она не смогла бы объяснить почему, — что нужда, голод, жизнь в нищем пригороде не совсем похожи на то, что поется в куплетах, что действительность еще более жестока, но зато не так безнадежна.

И еще одна вещь удивляла ее: странно было слышать, как исполнительницы жалостливых романсов и песенок сурово осуждают некоторых несостоятельных жителей Ла Ганны.

— Э! — говорила хозяйка. — Если бы он работал, а не лодырничал, мог бы быть сытым.

— Ясно! — подхватывали обе мастерицы. — Все они — лентяи и бездельники.

Впрочем, ни Жанна, ни Флорестина совсем не были злыми женщинами и при случае вместе с хозяйкой охотно помогали этим беднякам.

Когда все песни были спеты, мастерицы с наслаждением принимались перемывать косточки знатным и именитым гражданам Ла Ноайли. Они словно вознаграждали себя за те унижения, которые претерпевали от заказчиц. Эти заносчивые особы отравляли им жизнь своей непомерной требовательностью, капризами и причудами.

Когда речь заходила о семействе Дезарриж, Катрин низко склоняла голову над работой. Хозяйка имела зуб на Дезаррижей. Как ни старалась она казаться равнодушной, говоря о них, обида сквозила в каждом ее слове. Госпожа Дезарриж одевалась в Лиможе, в том самом ателье мод, где госпожа Навель работала до того, как переехала в Ла Ноайль. Портниха была глубоко уязвлена тем, что госпожа Дезарриж осталась верной лиможскому ателье и не пожелала шить свои туалеты у нее, в Ла Ноайли.

— Эти люди обожают пускать пыль в глаза, — фыркала госпожа Навель. — Она всегда заявляла, что в восторге от платьев, которые ей шила в лиможском ателье я, да, я — и никто другой! Но теперь, когда я здесь, у нее под боком, можно не опасаться, что она заглянет ко мне в мастерскую.

Госпожа Навель с треском надрывала материю, которую держала в руках.

— Прежде всего надо пустить людям пыль в глаза, — повторяла она. — А все потому, что мы, видите ли, родились в фамильном замке, в замке, похожем на тюрьму, с такими вот толстенными стенами, в историческом замке, владельцы которого были вхожи в королевский дворец в те времена, когда во Франции еще были короли. И потому-то король поручил одному из этих аристократов построить в нашем краю фарфоровую фабрику… Святый Боже, я ведь знаю наизусть эту историю! Госпожа Дезарриж рассказывала ее нам много раз со всеми подробностями, когда приезжала в Лимож на примерки…

Щелкая ножницами, госпожа Навель отпарывала наметку…

— Семейство никудышных, ни к чему не годных людей, — продолжала она. — А результат? Фабрика упорхнула из рук, словно птичка…

И госпожа Навель разражалась кудахтающим смехом, обводя глазами Флорестину, Жанну, Амели и Катрин.

Да уж, скучать в мастерской у госпожи Навель не приходилось! И руки и уши здесь были все время заняты. Даже застенчивая Амели, поощряемая примером старших, принималась болтать. Она рассказывала о городе, где родился ее отец, городе, который издавна соперничал с Ла Ноайлью. Жители его гордились до безумия развалинами исторической крепости, высившейся над городскими улицами. Легенда гласила, что один из французских королей пал, сраженный стрелой, у древних крепостных стен. А явился он в этот город, чтобы завладеть хранившимся здесь сокровищем: статуями из чистого золота, зарытыми с незапамятных времен в подземельях крепости. Они лежат там и по сей день.

Городские ребятишки целыми днями лазают по подземельям в надежде найти эти золотые статуи.

Мастерицам и хозяйке очень нравился рассказ Амели. Они тут же начинали придумывать, что бы стали делать, если бы им посчастливилось найти бесценные статуи. Жанна Морлон купила бы дом с большим садом и коляску с парой лошадей. Флорестина Дюбур отправилась бы в Париж и каждый вечер ходила бы в театр или на бал…

— А ты, Амели, — спрашивала госпожа Навель, — что бы ты сделала, доведись тебе найти золотой клад?

Амели краснела до корней волос.

— Я поделилась бы сокровищем с Кати и Орельеном.

— Видали вы что-нибудь подобное? — удивлялась хозяйка. — Ну, а ты, Кати, что бы ты сделала с подарком Амели?

— Не знаю.

— Как — не знаешь? Я считала тебя более решительной.

Нет, Катрин очень хорошо знала, что сделала бы с таким богатством. Но разве она могла сказать вслух: «Я куплю Королевскую фабрику, а управлять ею будет Франсуа вместе с отцом, дядюшкой Батистом и Орельеном. Фабрика станет такой громадной, что все обитатели Ла Ганны получат там работу. Тогда они не будут больше нищенствовать и голодать, а дети их пойдут в школу, вместо того чтобы крутить станки на фабрике или таскать корзины с каолином в карьерах Марлак».

— Эй, Кати! Ты спишь?

Катрин вздрогнула.

— Разве ты не знаешь, что мы должны сдать это платье сегодня вечером?

— Да, мадам, да.

Госпожа Навель разрешала своим подчиненным сколько угодно петь и болтать во время работы и даже поощряла их к тому, но руки мастериц при этом не должны были оставаться праздными.

Когда Катрин поздно вечером возвращалась домой, сестренки без конца приставали к ней, расспрашивая о том, что она делала днем.

— Ты шила сегодня красивые платья? — осведомлялась Клотильда.

— Ты принесла мне лоскутков? — беспокоилась Туанон. Катрин доставала из кармана обрезки атласа и шелка, клочок красного бархата. Девочки ахали от восторга:

— Какая ты счастливая, Кати! Ты целый день шьешь платья из такого красивого бархата!

— А почему у тебя нет нарядных платьев, раз ты сама шьешь их? — недоумевала Туанон.

— Оставьте Кати в покое, — строго замечал девочкам отец. — Разве вы не видите, что она устала?

И Жан Шаррон, подталкивая младших дочек к постели, бросал беспокойный взгляд на внезапно омрачившееся личико Катрин.

— Тебе нравится работа у мадам Навель, дочка?

— Да, папа. Конечно, нравится!

— Говорят, будто ты шьешь уже не хуже обеих мастериц, а скоро даже превзойдешь их. Так сказал мне отец Амели, — я встретил его, когда ходил покупать табак.

Катрин была довольна, что ночная темнота мешает отцу видеть, как она краснеет от гордости.

Глава 52

Зима в этом году была ранней. Уже в первых числах декабря выпал снег, затем дождь смыл его с полей, но скоро все вокруг снова погрузилось в белое безмолвие.

С некоторых пор Катрин находила своих родных и друзей очень странными: они все время о чем-то шушукались, но стоило ей войти в комнату, как там воцарялось молчание. Такая же картина и в мастерской. А может быть, это ей только кажется? Декабрь был ее месяцем — месяцем ее рождения, и каждый год в эту пору она размышляла о своей судьбе, о судьбе девочки, которая сначала росла на деревенском просторе, радуясь ласке отца и матери, а потом вдруг словно зима, нескончаемая зима заковала ее в свои ледяные оковы, и дни стали серыми-серыми и холодными… Даже в разгар лета, в июле и августе, Катрин чувствовала холодное дыхание этой зимы… И вот он наступает снова, этот месяц, в котором она появилась на свет… Через три дня ей исполнится пятнадцать лет — возраст героинь старинных пастушеских песен, которые певал отец на посиделках в Жалада, возраст влюбленных в романсах, которые Жанна и Флорестина распевают весь день в мастерской. Пятнадцать лет — она уже почти взрослая, но не сумеет прочитать ни словечка в книгах, где рассказываются такие чудесные истории; да, почти взрослая — ее волосы из светло-каштановых становятся темными, напоминая густые волны волос покойной матери; теперь, когда Катрин распускает косы, они падают каскадом ниже пояса. Она никак не может забыть испуганного взгляда отца, когда он однажды увидел ее с распущенными волосами: наверное, ему показалось, что перед ним не Катрин, его дочь, а покойная жена в первые дни после их свадьбы…