Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа - Кристофер Гортнер

Я закинула назад голову. Колени у меня начали подгибаться. Мои пальцы погрузились в его волосы, а он уходил все глубже и глубже, и я слышала одновременно и свое затрудненное дыхание, и крик наслаждения, рождавшийся внутри меня. Он уложил меня на ковер, я чувствовала его пальцы повсюду, его одежда словно растворилась сама по себе. Он приподнялся надо мной, и я увидела грудь Геракла, так непохожую на то, что я видела у братьев, – широкую, мускулистую, в пушке каштановых волос, на ощупь напоминающих грубоватый шелк. Его руки, словно высеченные из гранита, уперлись в ковер по обе стороны от меня; он казался огромным. Я чувствовала его напряженный, пульсирующий член на моих бедрах. Глядя ему в глаза, я протянула руку и ухватила его плоть, ощутила ее биение в своей руке.

– Я не могу больше… ждать, – простонал он.

И тогда я подняла бедра навстречу ему, приглашая его внутрь.

И когда он вошел, когда наши губы сомкнулись, наше дыхание слилось, я поняла, что на самом деле я все еще девственница… во всех отношениях, кроме одного.

Глава 29

Следующие недели были заполнены блаженством.

Он научил меня всему, что знал, а я горела желанием показать ему, какая я хорошая ученица. Вероятно, я зарекомендовала себя способной, судя по его стонам и буйному извержению семени. Его вкус соответствовал его запаху, это был вкус морской пены, а, как он сказал мне, мой вкус напоминал вкус анисового семени. Даже после того, как мы принимали ванну и выходили поесть (во время трапезы мои дамы продолжали хихикать, поскольку явно развлекались, подглядывая в замочную скважину за нашими упражнениями), он утверждал, что все еще чувствует на себе мой запах, словно несмываемые духи.

То лето 1498 года было самым счастливым в моей жизни. Мой муж не только научил меня искусству страсти и откровенности между мужчиной и его женой. Его любовь к природе и книгам, его страсть к предвечерним прогулкам по саду после дня, проведенного за раскопками в библиотеке или на верховой прогулке по сосновым лесам на холмах вокруг Рима, где он любил выпускать сокола или охотиться, привели меня к мысли, что до этого времени я не любила или любила не по-настоящему, не так, как те, кто чувствует искреннюю заботу о себе. Я думала, что заботы семьи мне достаточно, думала, что наша близость нерушима. Альфонсо развеял это мое убеждение. Он разбирал его чешуйку за чешуйкой, словно хрупкий панцирь, обнажая под ним мягкий шелк, который в моем сознании сливался с его образом. Когда мы лежали, пресытившись, на мятых простынях, я видела, что в его глазах предстаю божеством. Мне хотелось разрыдаться от радости и облегчения, что я наконец нашла человека, созданного для меня, спутника, о котором тосковало, само не зная об этом, мое сердце.

– Я твоя, – прошептала я, лежа в его объятиях, опустив голову на его плечо. – Твоя навсегда, пока смерть не разлучит нас.

Он всегда засыпал быстро, как беззаботное дитя.

– Не говори в постели о смерти, – пробормотал он, еще крепче обнимая меня. – Я неаполитанец, у нас это считается плохой приметой.

Я улыбнулась. Отъезда в Неаполь я ждала с нетерпением. Мне хотелось убраться из Рима, от прошлого, начать новую жизнь. И, только засыпая под его тихое похрапывание, покачиваясь на отливе бурной страсти, я вспоминала о своем сыне. Что он сейчас делает: спит ли в своей люльке, прижав кулачки к лицу, тепло ли ему, любят ли его в доме моей матери? Я казалась себе преступницей оттого, что могла быть счастливой вдали от него, думать об отъезде в Неаполь, тогда как он останется здесь. На меня надвигался страх, будто неотвязный призрак. Я не могла скрывать эту тайну вечно. Мне придется признаться. Я должна буду сказать Альфонсо, что я не только его жена, но и мать, которая отчаянно тоскует по ребенку.

Да, я должна буду сказать ему. Но не сейчас.

* * *

В августе папочка вновь созвал кардиналов в Рим после летних каникул. Перед их недовольными лицами предстал Чезаре: во всеоружии папского одобрения он ждал освобождения от обета. Он символически снял с себя кардинальскую шапочку и склонил голову с тонзурой, прося снова сделать его светским человеком, позволить снова вести плотскую жизнь, включая и брак, если таково будет его желание.

– Испанский посол, естественно, должен был поднять шум, – рассказывал он, когда мы обедали в саду моего палаццо.

Альфонсо со своим телохранителем Томассо Альбанезе уехал в город, и тут неожиданно заявился Чезаре. Некоторое время мы с ним не разговаривали наедине, и теперь я относилась к нему настороженно. Но он вводил меня в курс последних новостей, будто не замечая моей сдержанности.

– Попенял отцу, что тот позволил мне так легко отказаться от чести, возложенной на меня Христом. – Чезаре закатил глаза. – Однако я думаю, их католические величества озабочены не столько моим недостаточным религиозным рвением, сколько выбором в невесты француженки.

– Так ты собираешься жениться на принцессе Карлотте? – спросила я, откусывая хлеб с копченой говядиной и стараясь оставаться сдержанной и не выказывать интереса к его делам. – И папочка разрешил тебе отправиться во Францию, чтобы заявить ей о твоих симпатиях?

Он кивнул, крутя в руке кубок. Потом откинулся на спинку стула, расслабив свое длинное тело, но я видела следы его непреходящей болезни. У него появилась новая язвочка в уголке рта, на шее и щеках виднелись следы недавно сорванных болячек. В пятнах были и его руки. Мне показалось, что его лихорадка вернулась с обескураживающей новой силой, но, когда я спросила, он преуменьшил опасность, сказав, что приступ был не такой изматывающий, как первый. Он по-прежнему говорил, что это лихорадка, но я видела, что выглядит он плохо, а эти язвочки – следствие недуга более серьезного, чем он думает, даже если приступ не повлиял на его настроение.

– Отец хочет отправить меня как можно скорее. Французы ждут. Король Людовик предложил мне земли и титул герцога Валентинуа, они уже называют меня Иль Валентино. Красиво звучит, правда? – Допив вино, Чезаре тут же потянулся за графином. Это был четвертый кубок за неполные два часа, тогда как раньше он и одного не допивал. – Но сначала нам нужно преодолеть кое-какие трудности. Главным образом убедить кардиналов поставить печати на декрете о расторжении брака Людовика и заставить эту лису Федерико выполнить обещание и поддержать мое сватовство к принцессе Карлотте.

Меня охватило беспокойство.

– Но мне казалось, король Федерико согласился на твой брак с его дочерью?

Чезаре нахмурился:

– Да. Когда я приезжал в Неаполь на его коронацию, он был готов на что угодно. Но теперь пошел на попятную: дескать, пока мы не уладим свои разногласия с Романьей – а мы не имеем таких намерений на ближайшее время, – он не сможет выдать за меня дочь. Эти неаполитанцы – они все одинаковы. Им нельзя верить…

– Неужели? – раздался голос Альфонсо.

Я повернулась и увидела его в галерее, все еще в плаще. Рядом стоял его слуга.

– Мой господин, – взволнованно проговорила я, – мы… мы не ждали вас так скоро.

– Это очевидно. – Альфонсо расстегнул плащ и передал его слуге, жестом отослав последнего прочь. Подтащив стул, он сел и принялся накладывать на свою тарелку оливки, куски сыра, холодную курицу. Ел он прямо руками и явно не страдал отсутствием аппетита. – Вы говорили о моем дядюшке Федерико? – спросил он Чезаре, который смотрел на него с нескрываемой неприязнью. – Может быть, я могу вам посодействовать?

– Сомневаюсь. – Мой брат со стуком поставил кубок на стол.

Альфонсо хмыкнул:

– В чем именно вы сомневаетесь? В моей способности влиять на дядюшку или в моей способности влиять вообще на что-либо?

– И в том и в другом. – Чезаре резко поднялся, испугав меня. Он всегда был вежлив с Альфонсо, и эта перемена напомнила мне о том, как он относился к Джованни Сфорца. – Я считаю, что был введен в заблуждение вашим дядюшкой и, если откровенно, вами тоже. Если бы я в Неаполе знал, что ваша семья станет водить меня за нос, то не горел бы желанием видеть вас в постели моей сестры.

Альфонсо пожал плечами. Я вцепилась в стул, глядя, как он жует.

– Я не вводил вас в заблуждение, когда мы говорили в Неаполе, – наконец сказал он. – Я и в самом деле хотел жениться на Лукреции и верил, что она хочет выйти за меня, что, как выясняется, соответствовало действительности. Что же касается моего дядюшки, то он имеет право решать, кто лучше подходит в мужья его дочери, с чем вы должны согласиться, если хотя бы на миг подумаете о его целях, а не о своей гордыне.

– И что это значит? – напряженно спросил Чезаре.

– Это значит, что она законная принцесса Неаполя, а…

– А я бастард папы римского. – Чезаре выбросил руку вперед и сшиб кубок на плитки. – Я неплохо осведомлен о неаполитанских уловках, синьор. Я достиг зрелости, когда ваш тиран-дедушка Ферранте строил козни и грабежами прокладывал себе путь к могиле. Я знаю, как вы цените свое слово. А если вы забыли, то некоторые могут сказать, что вы такой же бастард, как и я, который понимает, что претензии французов на ту скалу, которую вы называете королевством, могут быть объявлены более вескими, чем претензии вашего семейства, если так решит его святейшество мой отец.