Очарованные Енисеем - Михаил Александрович Тарковский

так же смешна, как туристский план убить глухаря, поймать тайменя и набрать ведро брусники, что он осуждал пошлость и лицемерие в певице, а сам не мог объясниться с неразумной девчонкой, пил, шлялся по гостям, вел то, что Колян называл «гнилыми базарами». И изголялся в сословных антипатиях, заведомо условных, как колея, куда съезжает все то, о чем говорят на людях.

На следующий день он отбил Никите телеграмму: «Немедленно категорически забери повесть телеграфируй высылку рукописи подробности письмом». Выписав квитанцию и получив деньги, почтарь сказал: «Обожди, Дмитрий Николаич» и достал из ящика стола письмо.

Оля писала:

Митенька!

Мне уже кажется, что ты никогда не приедешь. Я вообще сомневаюсь, есть ли ты на свете или нет. Это «юбилейное», двадцатое по счету письмо и оно уже точно последнее. Я очень хочу, чтобы тебя оно не застало. Первое было почти год назад – так странно. Снова видела тебя во сне. Ты был очень серьезный, и тебе, как всегда, ни до кого не было дела. Вдруг подумала – может, лучше, чтобы ты подольше не приезжал, а то, как только приедешь, можно будет сразу ждать твоего отъезда. По радио передавали «Три счастливых вечера». Купила маленький приемничек с наушниками. Хожу по улицам и слушаю.

У тебя такие далекие заботы, и весь ужас в том, что я не чувствую себя нужной тебе. И ведь ты это тоже чувствуешь, правда? Но главное, главное, что я решила зарабатывать деньги. Кругом все меньше таких дурочек как я. Я устраиваюсь на работу. И времечка, Дмитрий Николаевич, у меня будет такая крохотулечка, что Вас с Вашим количеством дел здесь это как раз устроит. Это полушутка, конечно. Встречи жду и боюсь – кажется, что умру от избытка чувств и счастья. Засыпаю. Пусть ты скорее приедешь.

Целую. Оля.

Дмитрий сидел на чурке в хвойном сумраке за баней, где над костром в черном ведре варилась собакам осетровая голова. Сидел, неподвижно глядя на огонь, в котором шевелились обугленные остатки бумаги. Что-то белое замаячило сбоку. Голос, Колин кобель, подошел и лег рядом. Дмитрий хотел сказать ему: «Ну что, Голос?.. Как теперь будем?», но чувствуя, как прыгает подбородок и съеживается лицо вокруг враз озябших глаз, лишь безнадежно замотал головой.

Гостиница «океан»

1.

Главным охотоведом Верхне-Инзыревского госпромхоза уже много лет подряд работал Павел Григорьевич Путинцев – высокий, крепкий и поджарый парень с темно-русой бородой и синими внимательными глазами, имевшими подчас неожиданное, острое и почти пронзительное выражение, благодаря странным, в тонких складочках, векам, будто сделанным из другой, более старой и чуткой кожи.

Красивое и резкое лицо его казалось даже жестоким, если бы давно уже не переросло эту жестокость выражение какой-то горечи и собранности, главная тайна которых словно таилась в глубокой вертикальная морщине меж бровями. Был он коротко стрижен, с круглым затылком и крепкой шеей, все делал веско, с нутряной правдой каждого движения, и когда ел вареную сохатину, шумно втягивая горячую влагу, шевелились его виски и крупные углы челюстей, ходили ходуном, выпукло и подробно переливаясь под кожей мелкой косточкой. На гулянке охотников, хладнокровно и между делом заливая в рот водку быстрым круглым движением, Павел, бодро участвуя в завязке застолья, с его середины начинал дремать у стола, подперев голову рукой, и на правой щеке от глаза вниз проступало от водки красное и извилистое аллергическое пятно. Так он и кимарил, все больше роняя голову на слабеющую руку, но когда его о чем-то спрашивали, тут же отзывался резким и ответственным баском, точно и как по-писаному, отвечая: «Река Пульванондра, сто восьмой километр» или: «Бер-решь. Прямослойную кедровую доску…» И так же, но уже с какой-то трезвой рассветной бодринкой, отзывался он, когда будили его среди ночи или ранним утром, и казалось, давно он уже лежит с открытыми и сухими глазами.

Взбодрившись, он вдруг рассказывал про своих собак, к которым относился почти как к людям, и во всех случаях непослушания видел глубоко осознанную вредность и пакостливость. «Рыжий! Рыжий! От-т скотобаза! Рыжий!» – грозно орал он на своего Рыжика, который, бывало, ломанувшись, куда не следует, делал вид, что не слышит, и останавливался только тогда, когда разъяренный Павел, пальнув сверх прижатых ушей из «тозовки», срываясь на хрип, свирепо добавлял к кличке короткое и зычное ругательство. Рассказав, как Рыжик с Пихтой залезли на лабаз и «спороли» сливочное масло, Павел вдруг снова начинал дремать, снова проступало продолговатой кляксой водочное пятно, и снова засыпал он под волнообразный мужицкий галдеж.

Хорошо дремалось под этот гам и не хотелось домой, а сутки спустя он просыпался в своем большом рубленом доме часа в четыре ночи и до шести не мог заснуть, глядел ясными очами во тьму, чувствуя, что чем сильнее старается заснуть, тем живей его мысли и бессонней глаза. Он начинал ровно и полого дышать, будто пытаясь запустить какой-то знакомый движок, который надо лишь провернуть, чтобы схватило, а там он и сам попрет, и старался о чем-нибудь усиленно думать, чтоб мысли, цепляясь друг за друга, уже без его помощи заплели бы свою дорожку и увели куда-нибудь далеко-далеко, и когда это почти происходило, взрагивал всем нутром и снова оказывался один на один со своей беспощадной и одинокой бодростью.

Летели трое: Василич, Серега Рукосуев и Павел. Василич, или Виктор Васильевич Вершинин, – директор Верхне-Инзыревского госпромхоза, плотный мужик лет сорока с небольшим брюшком, русыми усиками и майорским взглядом серых на выкате глаз. Иногда в его лице просматривалось даже что-то львиное, когда он причесывал свои золотистые и упругие, как съехавшая генераторная обмотка волосы, и в своем шерстяном пиджаке, с толстым кольцом на пальце входил в кабинеты краевого начальства. Сам родом из Абакана, он пятнадцать лет отработал руководителем большого промхоза на Чукотке.

Серега Рукосуев, старый товарищ Павла, лучший промысловик района, охотник-арендатор, крепкий, боярского вида, мужик в высокой соболиной шапке, все боярство которого слетало, как только он начинал говорить об охоте – в глазах загорался несолидный огонь, а улыбка открывала нехватку половины зубов. В неохотничьей компании, если не заходила речь о его любимом деле, он напряженно молчал, и даже среди своих не принимал разговоры о тракторах и вертолетах, считая изменой охотничьему делу. Был он охотник высочайшего запредельного пилотажа, и свидетельствовали об этом его неожиданно небольшие и почти белые руки, которыми он работал так, что ни грязь, ни масло, ни мозоли к ним не приставали. Серега летел