Очарованные Енисеем - Михаил Александрович Тарковский

когда-то на юбилее старинного писателя. В школе, которую они посещали, хрупкая белокурая девочка играла на скрипке пьеску, остальные дети переживали и следили за каждым ее движением, а радостно-расслабленная учительница сказала после: «Это надежда наша. В прошлом году под машину попала – еле выходили». Потом он шел в коридоре шумящих берез и думал о том, что в симфонической музыке есть что-то от осеннего леса в ветреную погоду, и что эта беленькая девочка со скрипкой действительно наша надежда, и что надо обязательно написать обо всем этом рассказ…

Николай Евгеньевич шагал по улице, расстегнув плащ, и повторял, что дело не в Тане, конечно же, не в Тане, и вообще не в Танях и Манях, а в какой-то неизлечимой обнаженности его души, с которой надо, не стыдясь, навеки смириться и которую можно осилить только постоянным и великим трудом.

Он пришел домой, сделал кое-какие записи и, не веря своему счастью, спокойно разделся, принял душ и раскрыл постель. На подушке лежал Танин волос. Вид этого родного, светлого, неровного волоса произвел на него такое сильное впечатление, что все спасительно-прекрасное, пережитое за последний час, погибло в одну секунду.

Он пил дорогую холодную водку, от которой прояснялось в голове и все набирал силу его привычный, ровный и устойчивый хмель, в который он будто заходил постепенно, вот только по щиколотку, вот по колено, вот по пояс, а вот и по шею, и уже почти не холодно, а он еще держится за куст, но вот наконец разжимает руку и тяжело и мощно подхвачен потоком. Мягко и гулко стучит кровь в висках, и он несется уже в лодке, в легком осиновом обласке, увлекаемый стремительным течением. Дрожат от напора мутной воды затопленные кусты, пахнет ивой и черемуховым цветом, поет певчий дрозд в ельнике. Ельник отступает, и в рассеивающемся тумане встает высокий берег, а на нем виднеется дом с синей терраской, и сбегает по тропинке женщина в белом платке, крича «Коля! Коля! Ну где же ты? Иди ужинать!», и над ним проносится висячий мостик, и на мостике стоит мальчик и машет ему рукой, а дальше поворот и снова лес, и снова трясутся кусты, и взлетают две шилохвости, самец и самочка, самец в ярком весеннем пере, самочка серая с зеркальцем, и ему так удобно нестись в этой лодке и так хорошо лежит штучный бокфлинт в руках, а он сидит уже почему-то босой и вместе с кисловатым холодком стволов ощущает ртом непредвиденный пупырышек мушки, а впереди что-то грохочет, и грохот все ближе и ближе, и уже видны огромные столбы водяной пыли и очень ровная поверхность, за которую он все пытается заглянуть, пока большой палец ноги, давно нащупавший спуск, не делает короткого и судорожного движения.

5.

Когда работа закончилась, произошедшее навалилось на Дмитрия с новой силой. Возвращаясь пьяным из гостей под беспросветным весенним дождем, он представлял Олю сидящей на лавочке у подъезда, ждущей его, утыкающейся ему в грудь мокрым виноватым лицом. Он чувствовал ее твердый курносый нос, слышал ее всхлипывания и все ждал звонка, засыпая среди ночи непрочным сном, в котором ему снилась Оля с холодным выражением на белом независимом лице и его собственный хриплый и беспомощный голос. В конце концов Дмитрий принял твердое решение не звонить Оле и через силу занялся журнальными делами. Дома он бывал редко и вечерами больше таскался по гостям вместе с Вадимом, школьным приятелем, невысоким, похожим на орла, человеком, всегда ходившим в костюме. Однажды они зашли к некоему Никите.

За столом шел уже когда-то слышанный Дмитрием спор. Велся он с неоправданным ожесточением, и казалось, что его участников связывают очень старые счеты. Спорили Алексей Сергеевич, человек лет сорока пяти с сердитым лицом, и похожая на отставную актрису дама.

– …Не бывать нигде дальше дачи и судить по трем пьяницам, побившим шифер! Значит, надо было нормальных рабочих найти! – говорил с жаром Алексей Сергеевич.

– Кто бы нашел! Смешно, – презрительно отвечала дама. – В этой стране давно уже никто не работает, народ как стадо, вы посмотрите, им же наплевать, кто ими правит. Удивительное равнодушие, удивительная социальная апатия! – Слова «в этой стране» она говорила так, будто меняла страну пребывания не реже раза в неделю.

– Мужик игнорирует выборы именно из-за того, что свободней любого из нас, надеется только на себя и не ждет ничего от властей, – сказал Алексей Сергеевич и горько закусил капустой большую рюмку водки.

– Да кто же из вас такого мужика видел?

– Я видел, и не одного, – все обернулись на Дмитрия.

– И Вы туда же. А еще писатель, интеллигент, – фыркнула дама.

– Я не интеллигент, – вдруг сказал Дмитрий.

– А кто же Вы?

– Не знаю, видимо, человек просто, – примирительно сказал Дмитрий, думая на этом закончить, и попытался переменить тему.

– Нет, подождите, подождите. Раз Вы так отделяетесь, значит, что-то имеете против.

– Мне не нравится интеллигенция, – отчетливо сказал Дмитрий.

– Простите, у Вас какая трактовка? – вставил до этого молчавший молодой человек в очках.

– Веховская, – находчиво бросил Дмитрий. – Трактовка может быть любая, но при слове интеллигент я представляю на всех брюзжащего неумеку с узкоплечей душой и комплексом пророка. С образованием это не связано. Он распущен, примечательно, что очень не любит военных, контрразведчиков и спортсменов, вообще людей волевых и сдержанных, привыкших к самодисциплине, требующих с себя и с других. В чистом виде такие интеллигенты существуют наверно только в анекдотах, но душок есть и хотелось бы быть от этого подальше.

– Вот так вот! – сказал Алексей Сергеевич, торжествующе глядя на презрительно отвернувшуюся даму.

К вечеру он не на шутку разошелся, пытался сплясать, своротил стол и вскоре был уведен под руку отставной актрисой, оказавшейся его женой. Она демонстративно качала головой и громко говорила:

– Хорош гусь! Стыдобушка!

У развалившегося стола сломались шипы, и с разрешения орловидного Вадима Дмитрий остался у Никиты помочь с ремонтом. Он теперь с удовольствием ночевал не дома. У Никиты была шикарная дрель. Его, как человека, мало занимавшимся простым трудом, восхищали дорогие инструменты, по его мнению избавляющие от операций, требующих навыка и терпения. Но будучи литератором, свое дело он знал туго.

Никита был рослым, с ранней сединой в бороде. Родился он в небольшом посёлке, после школы уехал к дяде в город и закончил филологический факультет. В городе он чувстовал себя совершенно в своей тарелке. Кроме культуры его почти ничего не интересовало, и поскольку он не выходил за границы этого своего мира, ему и не