Тревожное лето - Виктор Дудко

— Ой, спасибочки вам. — Ксанка закрыла узенькими ладошками запылавшее лицо и бросилась вон из кухни.

Митрохин проводил ее взглядом.

— Действительно, Андрей, зазря ты их балуешь. — Вздохнул. — Уся в мать. Та тоже все за других болела, все чтоб лучше было кому-то. И энта вся в нее. А сама что та синица. Одни гляделки. — Быстро заморгал. Митрохин был, как и все алкоголики, слезлив и привязчив. Действительно, если бы не Андрей, что бы он делал о детворой? Если бы Митрохин еще не пропивал зачастую всю свою зарплату, то можно было бы жить. — Эх, чакист... Хорошая у тебя душа.

— Ты, дядь Вань, лучше бы детям на ноги пошил чего. Вон лето на дворе, мокроть какая, а они в лапотках дырявых ходят. Прошлый раз давал деньги на сапожки Ксанке. Где сапожки? — требовательно спросил Губанов, пристукнув кулаком по столу. — Я тебя спрашиваю!

Митрохин засопел, угнул голову.

— Ну что, язык проглотил? Дураков больше нету. Теперь ни копейки не получишь. И как тебе не совестно, а еще красный партизан.

Митрохин швырнул валенок об пол, так что пыль из него брызнула.

— Эх, Андрей Кириллыч... Душа у меня не на месте. Горить душа... — схватил себя Митрохин за грудки и затрясся, выпучив глаза.

— Хватит комедию ломать, дядя Ваня, — решительно рубанул ладонью Губанов. — Все. Доверие ты у меня потерял. — Он поднялся, одернул сатиновую косоворотку. — Побываешь на рынке и купишь хорошие заготовки для Ксанки. А денег не дам. Все.

— И не надо денег, — истово согласился Митрохин. — Так мне и надо, старому дураку. — Он скривился: — Была б жива Клавдия, может, и не пил бы...

Губанов прошел в горенку и застал Ксанку перед зеркалом.

— У Веры Игнатьевны точь-в-точь такие. Она их только по праздникам носит. Память, говорит. А разве если память, то только по праздникам носить?

Губанов не знал, когда носят сережки.

— Это кому какая память досталась. Одних вспоминают только в праздники, других и в будни не забывают. — Веру Игнатьевну он знал. Жила она с двумя детьми неподалеку, у колодца. Андрей частенько брал у нее книги. Книг у нее было множество, аж в глазах рябило от золотых и серебряных корешков. В благодарность Андрей иногда колол ей дрова или носил воду.

— Она ведь хорошая. Жизнь вот только плохая досталась, — говорила задумчиво Ксанка. — Муж у нее знаете кто?

— Кто? — спросил Губанов.

— Офицер.

— У них у всех такая жизнь. Против Советской власти навоюются, а потом плачут, — резко сказал Андрей, собираясь уходить.

— Сенегина не такая. Она... как бы вам сказать...

— Сенегина? — Андрей наморщил лоб, переспросил: — Ты говоришь, Сенегина?..

Через несколько минут Губанов и Ксанка у Веры Игнатьевны Сенегиной пили чай и разглядывали фотографии.

— А это мы в Токио возле храма. Забыла, как он называется. Леонтий Михайлович вообще-то всегда форму носил, а тут вот как американец. А это мы во Владивостоке на даче у папы. Николеньке только три годика исполнилось, а Зиночке два.

Губанов слушал и думал, как ей сказать, что ее разыскивают десятки людей, что на ноги поднят весь аппарат ГПУ, а она тихо-мирно тут с этими фотографиями...

Он не стал ничего говорить. Позже он сказал Ксанке:

— Если б не ты... Если б не ты... — Не находил слов и гладил легонькую Ксанкину ладошку в своей руке.

Веру Игнатьевну пригласили в ГПУ. Ее не просто пригласили, а приехали за ней на автомобиле, извинились даже. Она успокоила детей, и скоро Карпухин принял ее у себя в кабинете. В беседе участвовал и начальник ИНО[7] Виктор Павлович Банурко. Оба они были веселы, улыбались.

Серегина не понимала, для чего ее привезли и почему держатся с ней так предупредительно вежливо. Где-то в подсознании шевелилась мысль, что все это связано с Леонтием... может, он объявился... Сердце ее учащенно колотилось, и дыхания не хватало.

— Прямо-таки со дна морского достали, — радовался Карпухин, усаживая женщину напротив себя за маленьким столиком в углу кабинета. — Заборов Леонтий Михайлович кем доводится вам?

«Значит, Леонтий», — мелькнуло в голове, и Вера Игнатьевна, едва не теряя сознание, прошептала белыми губами:

— Муж.

Карпухин и Банурко переглянулись.

— Где он в настоящее время, вам известно?

Сенегина всхлипнула. Она не в силах была произвести хоть слово.

— Да успокойтесь вы, — улыбнулся ей Карпухин.

Банурко подал воды:

— Выпейте и расскажите о себе.

— А что рассказывать-то? — Она перевела взгляд о одного на другого.

— Биографию, — опять улыбнулся ей Карпухин.

Вера Игнатьевна щелкнула ридикюлем, вынула платочек, вытерла сухие губы.

— Господи, какая тут биография. Родилась во Владивостоке на Тигровой, где и по сей день живу. Папа имел книжный магазин. Жили небогато. Окончила гимназию, на балу в Городском собрании познакомилась с молодым офицером. Поженились. Потом его направили в Японию. В семнадцатом я с детьми вернулась домой. Дочь болела сильно. А потом... — в ее голосе послышались слезы, — закружилось, завертелось. Кругом стреляют, я ничего не понимаю. Одна. Папа умер. Ой, что тут говорить. Намучились. От Леонтия ни слова. Где он, что с ним...

— Значит, ничего не знаете?.. — задумчиво произнес Банурко. — Ну ладно. Жив ваш муж и очень хочет увидеть свою семью. Вот так. Сейчас он в Харбине. Надеемся, что скоро встретитесь. Так, Иван Савельевич?

Карпухин добродушно улыбнулся. Он все время наблюдал за женщиной и, когда Банурко обратился к нему, уточнил:

— Если ничего не помешает.

 

Домой ее везли опять же на автомобиле, а она, закрыв глаза, все повторяла про себя: «Господи боже ты мой, мать небесная пресвятая богородица, спаси и помилуй...» Кругом бурлила жизнь. По брусчатке, печатая шаг, шла колонна комсомольцев, звучала песня, свежая и бодрая: «Мы кузнецы...» Ей хотелось одиночества, чтоб прочувствовать радость, чтоб поверить в нее.

Автомобиль стал. Шофер облокотился на руль, на лице его блуждала улыбка:

— Смена наша растет. Орлы...

Харбин. Июль 1927 г.

Из Благовещенска перелетел военный авиамеханик Прозоров. Умея мало-мальски управлять аэропланом, Прозоров в удобный момент поднял машину в воздух и на бреющем пересек государственную границу. Аэроплан плюхнулся под Цицикаром, поломав шасси и винт. Это был старый, времен гражданской «фарман». Механиком и летательным аппаратом занялась китайская контрразведка. После долгих размышлений китайцы решились устроить пресс-конференцию в кинотеатре «Глобус».

Пропускали по специальным билетам, в зале находилось больше шпиков, чем газетчиков, и тем не менее перед сценой плотной стеной, неведомо от кого защищая, стояла шеренга жандармов, держа руки на маузерах. Прозоров сидел на сцене за столом, несмело улыбаясь, втягивал маленькую голову в плечи, суетливо бегал взглядом по залу, как будто кого искал. От любопытствующих взглядов даже слой пудры не мог скрыть кровоподтеков на его лице. Растягивая слова и немного заикаясь, он отвечал на заранее подготовленные вопросы. С отчаянием обреченного, которому нечего терять, поливал грязью свою бывшую родину. Мимоходом упоминал: происхождением он не какой-то лапотник, а из купцов, что в свое время скрыл от начальства. Многие из приглашенных откровенно улыбались, слушая перебежчика. Кто-то задал незапланированный вопрос, почему, мол, не пригнал новый самолет. Прозоров замялся, сидевший по правую руку русский что-то буркнул, и он сказал, что новые аэропланы хорошо охраняются, чем вызвал оживление в зале.