Курский перевал - Илья Маркин

— Штурм? — нетерпеливо оборвал Хрущев молодого командира дивизии, чеканившего план овладения большим селом на берегу реки Ворскла. — Зачем штурмовать, когда можно взять простым обходом через эти вот холмы и высоты? Обрушьте весь огонь по высотам, захватите их танками и пехотой, и ни один фашист не усидит в селе. Садитесь-ка, полковник, с командиром дивизии, — сказал он Бочарову, — и вместе продумайте план наступления. Учтите опыт Западного и Брянского фронтов. Никаких лобовых атак и бессмысленных штурмов! Обход, охват, удар с тыла — вот основа всех действий в наступлении! А главная мысль, идея всех действий — как можно меньше жертв и разрушений, как можно больше ума, изобретательности и воинского мастерства!..

Другому командиру дивизии он насмешливо говорил:

— Итак, полчаса огня всей артиллерии, залп реактивных минометов — и городок взят? Так, что ли, Петр Андреевич?

— Так точно, Никита Сергеевич, — не поняв иронии Хрущева, с готовностью ответил польщенный его вниманием пожилой генерал. — Огневых средств достаточно, все сметем!

— Да, да… Теперь огневых средств достаточно. Не приходится, как в сорок первом году, каждую пушчонку учитывать, — задумчиво проговорил Хрущев и, приглушенно вздохнув, тихо спросил: — А где ваша семья, Петр Андреевич?

— В Сибири, — совсем растроганно ответил генерал, — я же с дивизией оттуда приехал.

— Далековато, далековато, — с затаенной грустью проговорил Хрущев и, резко подняв голову, в упор посмотрел на генерала. — А как бы вы чувствовали себя, Петр Андреевич, если бы ваша семья жила не в Сибири, а вот в этом городке, на который вы нацелили более трехсот орудий и минометов и восемнадцать батарей «катюш»?

Генерал багрово покраснел, судорожно дернул седеющей головой и невнятно пробормотал:

— Война же… Необходимость, Никита Сергеевич…

— Конечно, война, конечно, необходимость, — подтвердил Хрущев и, глядя прямо в растерянные глаза генерала, положил руку на его плечо. — Вот что, Петр Андреевич. Даю вам в помощь полковника Бочарова. У него солидный опыт планирования наступления. Мы его недавно посылали для изучения опыта в армии Западного и Брянского фронтов. Пересмотрите-ка с ним весь план действий дивизии. Тщательно, повнимательней, критически пересмотрите. А я пока в полки ваши загляну, с людьми потолкую.

Объезжая одну дивизию за другой. Бочаров поражался кипучей неугомонности Хрущева. С рассвета и до темна неторопливой, немного увалистой походкой ходил он по подразделениям, часами говорил с солдатами и офицерами, заходил на кухни, склады, медпункты, осматривал оружие и технику, терпеливо, то хмуря лоб, то улыбаясь, выслушивал множество людей. Он часто говорил и сам, то с той же веселой улыбкой, то резко и требовательно, подчеркивая и поясняя свои мысли меткими пословицами, поговорками, стремительными жестами подвижных рук. А как только сгущалась темнота, он уединялся с командирами, с политработниками, с хозяйственниками в землянках, в блиндажах, в скрытых лесами палатках, опять слушая, осаждая собеседника множеством вопросов, растолковывая и объясняя, как лучше и целесообразнее действовать, как нужно поступать в конкретных условиях обстановки. И почти в каждой дивизии или бригаде, найдя какие-либо недостатки, он тихо, с затаенным недовольством в голосе говорил Бочарову: «Займитесь, Андрей Николаевич, помогите товарищам».

— Вы не в обиде, что я так загружал вас работой? — возвращаясь в штаб фронта, спросил Хрущев Бочарова.

— Что вы, Никита Сергеевич! Я очень рад. Это же… Это же настоящее, живое дело!

— А вы по живому делу, видать, всерьез соскучились. Надоело в больших штабах сидеть и все контролировать, контролировать? Правда?

Словно уличенный в недостойных мыслях, Бочаров отвел глаза в сторону и, стараясь говорить как можно спокойнее, смущенно проговорил:

— Работа у меня очень интересная и, как я понимаю, очень нужная, только…

— Только хочется самому, засучив рукава, в полную силушку потрудиться? — закончил его невысказанную мысль Хрущев.

— Очень! — чистосердечно признался Бочаров.

— Законное, абсолютно законное стремление, — сказал Хрущев и смолк, с грустью глядя на плывшие встречь машине изрытые окопами и избитые воронками пустынные поля.

XXI

Всю ночь со 2 на 3 августа северо-западнее Белгорода по ходам сообщения из тылов к переднему краю двигались стрелки, автоматчики, пулеметчики, бронебойщики, редкие группы саперов и связистов, стараясь идти как можно тише, не лязгать оружием и инструментами, не говорить и не кашлять. И все же, несмотря на жесточайшие предосторожности, в зыбкой полутьме куцей летней ночи от множества одновременно передвигавшихся людей плыл странный на этих безводных просторах шорох, похожий на шум морского прибоя. В разных местах с юга, из траншей немецко-фашистских войск, взлетали осветительные ракеты. Шорох, словно по единой команде, замирал и, как только, отгорев, рассыпалась искрами ракета, вновь плыл, приближаясь к переднему краю и растворяясь там.

Дальше, в тылах, в двух, трех, пяти километрах от переднего края, рокотали моторы, фыркали и стучали подковами лошади, приглушенно лязгал металл, стучали колеса и уже, почти не таясь, переговаривались люди.

А еще дальше также с севера на юг с открытыми люками ползли совсем черные в темноте танки, броневики, бронетранспортеры. В балках и лощинах, в реденьких рощах и жалких остатках разбитых сел они растекались в стороны и замирали там точно так же, как замирало движение пехотинцев на переднем крае.

К рассвету все стихло, и, когда брызнули первые лучи солнца, все обширное пространство северо-западнее Белгорода было безлюдно, словно за ночь ничего не произошло и все оставалось точно таким, как вчера, позавчера и в другие дни полуторанедельного затишья на этом участке фронта.

* * *

— Доложите командиру корпуса: «Дивизия и все приданные ей части заняли исходное положение и готовы к наступлению», — приказал генерал Федотов своему начальнику штаба и вышел из душного блиндажа.

В окопе наблюдательного пункта, опираясь локтями на бруствер, сгорбился генерал Катуков. В такой же позе, напряженно глядя на закрытые дымкой вражеские позиции, стоял он и час назад, когда Федотов ушел в блиндаж, чтобы принять доклады командиров частей о занятии исходного положения для наступления.

— Вы бы вздремнули, Михаил Ефимович, — подошел к нему Федотов.

— Не могу, — шумно вздохнул Катуков, — уж, кажется, черт знает в каких только переделках не бывал! Как говорят, огни и воды и не только медные, а даже ржавые трубы прошел, но если предстоят серьезные бои, совладать с собой не могу. И главное — знаю же, точно знаю, что все сделано, все готово, причин для волнений нет, а нудит и нудит на душе, словно червяк подтачивает. Не могу ни спать, ни есть, ни думать спокойно, пока бои не начнутся. Вот кому позавидуешь, — кивнул он на темное углубление окопа, где, закутавшись в плащ, свернулся опять прибывший в дивизию Федотова полковник Столбов, — храпит, как целый оркестр!

— Простите, товарищ генерал, — сбросив плащ, приподнялся Столбов, — может, и дал небольшой концертик, но вот уже больше часа, как мои инструменты бессильно молчат.

— Что же такое, рассохлись, что ли? — подмигивая Федотову, усмехнулся Катуков.

— Тональность потеряли в предчувствии свиста, а не аплодисментов в сегодняшнем концерте, — оправляя китель и причесывая растрепанные волосы, ответил Столбов.

— Что вы говорите? — иронически воскликнул Катуков. — Неужели все так мрачно?

— Мрачно не мрачно, а все же хмарновато, — в тон Катукову ответил Столбов и, кивнув головой в сторону противника, настойчиво спросил: — Сколько он своих зверей бронированных против каждых десяти ваших коробочек может выставить?

— Сколько точно будет их танков против наших, сказать трудно, но в общем-то теперь у нас танков в шесть-семь раз больше, — ответил Катуков.

— Во! — встряхнул крупной головой Столбов. — Вы в семь раз сильнее противника и все же говорите, что червячок-то вас гложет, подтачивает. И пушкари тоже небось охают да тревожатся. У них тоже беда: против каждой немецкой пушки они выставили шесть своих. Во! Шесть против одной! — еще резче встряхнув головой, подчеркнул Столбов. — А что нам, бедным авиаторам, делать? Не семь и шесть против одного, а всего лишь десять своих самолетов против девяти фашистских можем выставить мы. Десять против девяти! От такой арифметики не очень-то вздремнешь!

— Не горюй, полковник, не привыкай хныкать, — жилистой рукой дружески похлопал Катуков по плечу Столбова. — В сорок первом не десять против девяти, а один против десяти, а то и еще меньше бывало, но выдержали. Я помню, — помолчав, с блуждающей на лице улыбкой продолжал Катуков, — перед московским наступлением считали мы, считали, мозговали, мозговали и даже на самом главном направлении не могли сосредоточить и десяти танков на километр фронта. А сейчас мы бросим до семидесяти танков на каждый километр фронта, и не на каком-то одном направлении, а в широченной полосе, которую и пушкой насквозь не прострельнешь.