Заговор в начале эры - Чингиз Абдуллаев

– Кроме того, – Цезарь сразу перехватил инициативу, – осмелюсь напомнить о нашем соглашении в термах Минуция. Мы тогда смогли понять друг друга, и ты выиграл гражданскую войну, Цицерон.

– Мы, – вспыхнул Цицерон, – мы все выиграли эту войну.

– Неправда, – покачал головой Цезарь, – это была твоя личная победа над твоими личными врагами. И твоя личная месть. Я и сейчас считаю, что нельзя было казнить римских граждан в нарушение наших законов.

– Великий Юпитер, всеблагой и милосердный, – громко закричал Цицерон, – я спасал тогда Рим.

В триклиний испуганно заглянуло несколько рабов Цезаря.

– Вы мне не нужны, – удалил их Юлий и, обращаясь к Цицерону, посоветовал: – Не так громко, а то соберешь всех рабов в моем доме.

– Я не могу понять, – горячился Цицерон, – что может быть общего у тебя с популярами. Мне понятны мотивы Клодия – безумца и развратника, пытающегося сделать себе карьеру, слывя защитником популяров. Но ты, Цезарь? Или Красс, который дает деньги популярам. Может быть, он считает, что популяры будут благодарны всадникам[144] за их помощь? Придя к власти, чернь сметет сначала сенатскую партию оптиматов, а потом примется и за всадников. Кто поддерживает, кроме вас, популяров? Безумные поэты и скульпторы, опустившиеся торговцы и ремесленники. Потерявший разум Лукреций Кар или влюбленный в распутную Клодию Катулл. Это не политики, Цезарь.

Но только ты и твоя слава делают популяров столь опасными для всех. И для тебя самого в первую очередь. Теперь, после этого случая с Клодием, я думаю, ты во всем разобрался сам. Не разводись с женой, тем более что она невиновна. Вместо этого иди в суд и выступи субскриптором на суде против Клодия.

Цезарь молчал.

Ободренный этим молчанием, Цицерон продолжал:

– Ты уезжаешь в Испанию в качестве пропретора. Мы отпустим тебя, забудем все твои долги. Вернувшись, ты сможешь претендовать на место консула Римской республики. А в Риме наконец восстановится стабильность. Кроме того, – очень тихо добавил Цицерон, – ты отомстишь за честь дома Юлиев.

Цезарь принял решение.

– Благодарю тебя, Цицерон, – сказал он, вставая, – но я не собираюсь выступать на суде в качестве обвинителя. Согласись, что это довольно смешная роль – защищать свою честь подобным образом.

– Ты его простил, – не поверил услышанному Цицерон, вставая вслед за хозяином дома, – но что скажут римляне?

– Я не могу думать за весь римский народ, – терпеливо произнес Цезарь, – мне неизвестны также отношения Клодия с моей бывшей супругой. В любом случае я ничего не хочу знать об этом.

– Ты бросаешь всех на произвол судьбы, – тихо сказал Цицерон, – бросаешь всех нас. Ты занял самую удобную позицию невмешательства. Воистину, Цезарь, тебе можно удивляться. Но как ты расплатишься со своими долгами?

– Думаю, что это менее всего волнует оптиматов, – улыбнулся Цезарь, – я найду поручителя.

– Да хранят тебя боги, – сказал на прощание Цицерон. – Кстати, обвинителем на процессе готов выступить и Лукулл, – выпустил он свою последнюю стрелу.

– А я слышал, вы не хотите утверждать распоряжений Помпея на Востоке. Неужели это правда? – ответил еще более сильным ударом Цезарь.

Цицерон быстрым шагом вышел из триклиния.

«Как поступает муж, обнаруживший измену жены, – подумал, усмехаясь, Цезарь. – Разводится с ней, чтобы семейная жизнь не мешала карьере. И сдерживает чувства, постигая происшедшее рассудком, подсказанным ему здравым смыслом».

– К тебе пришел трибун Фуфий Кален, ты его звал, – доложил Зимри.

– Пусть войдет, – разрешил Цезарь.

«Но Клодий действительно невероятный мерзавец», – подумал он напоследок.

Глава XXXIX

В грехом обильный век оскверняются

сначала браки, семьи, рождения,

Отсюда выйдя, льются беды

В нашей Отчизне, во всем народе.

Квинт Гораций Флакк

Январские иды выдались в году 693-м римской эры особенно холодными. Римляне почти не покидали своих жилищ, предпочитая проводить дни с друзьями и клиентами в своих триклиниях.

За семнадцать дней до февральских календ был проведен традиционный праздник освящения храма Конкордии, богини согласия и милосердия. Проводившим обряд жертвоприношения консулам было не до веселья, ибо уже на следующий день сенат должен был рассматривать дело Клодия.

После святотатственного поступка Клодия прошло уже несколько недель, а римляне по-прежнему волновались, гадая о возможном исходе дела.

А тут еще начали опаздывать хлебные караваны из Египта и Сирии. Это подогревало и без того растущую ненависть к сенату, которую умело сеяли популяры. Сам Клодий в термах, храмах и других общественных местах, пользуясь своим правом квестора, устраивал вызывающие собрания, обрушиваясь с обличительными речами против виновников народных бедствий.

Люмпены охотно внимали ему, ибо ничто так не льстит самолюбию плебса, как осуждение правителей и власть имущих. Бездарные, опустившиеся люди, разорившиеся торговцы, малоимущие ремесленники с понятным одобрением внимали гласу Клодия. Они находили в его речах безусловное оправдание своей никчемности, ибо их счастью и успехам в полной мере мешала сенатская партия.

Во время этих митингов никто не задавал себе вопроса: а могу ли я сам работать, умею ли вести хозяйство, быть рачительным и бережливым хозяином?

Во всем виноваты оптиматы, радовались плебеи и люмпены, слышавшие в речах Клодия и других популяров то, что они хотели слышать.

Феномен толпы еще недостаточно изучен и усвоен историками, хотя прошедшие несколько тысяч лет дали подтверждение нашим взглядам. Толпа никогда не приемлет мнения, отличного от ее мнения. Потакание низменным инстинктам, безудержная лесть в свой адрес, зачастую неумеренное восхваление несуществующих достоинств, грубая критика власть имущих – психоз достигается во многом путем самовозбуждения. Лишь гениальным единицам удается переломить настроение и ход мыслей единого пространства людей. Но, потакая низменным инстинктам, разжигая их, государственный деятель должен быть готов и к тому, что рано или поздно психический накал страстей ударит и по нему, ибо в рамках данного пространства людей уже не остается места независимым суждениям. Сливаясь в единую массу, толпа ищет идолов своей любви и своей ненависти, выражая свой восторг и неприязнь с одинаково безумной силой. Римский плебс своеобразно любил Клодия, всегда видя в нем нарушителя традиционных устоев и морали Древнего Рима, а это импонировало люмпенам, словно вызов Клодия был и их собственным вызовом.

Сенаторы собирались на свое заседание ранним утром, когда тусклый январский день еще не успел вступить в свои права и улицы города не заполнились народом.

Многие отказывались даже от традиционного жертвоприношения, поскорее входя в сенат.

Цезарь явился на заседание одним из последних и сел с Крассом, будто ничего не произошло. Он даже улыбался, вызывая ярость оптиматов.

Агенобарб, заметивший его улыбку, не сдержавшись, громко сказал Катону:

– Они уже отнимают друг у друга жен, а Цезарь все улыбается.

– Он сумел все просчитать, – нервно отозвался Катон, – развелся с Помпеей, будто ничего не произошло, и по-прежнему благосклонен к нечестивцу Клодию.

– Боги, боги карают за такое кощунство, – вздохнул Агенобарб.

В зал входили народные трибуны. Увидев их, Катон презрительно отвернулся.

– Среди них всегда есть люди Цезаря, – негромко сказал он. – Раньше это были Сервилий Рулл и Тит Лабиен. Кто теперь, об этом мы сегодня узнаем позже.

– Он их покупает, – с ненавистью произнес Агенобарб. – Цезарь, имеющий больше всех долгов, по-прежнему имеет большие деньги. Мы не должны отпускать его из Рима. Если он уедет в Испанию пропретором, он вернется богатым человеком, а это совсем плохо.

– Законы Рима есть достояние наших граждан, и мы не можем помешать ему, если он сумеет найти поручителя, – возразил Катон.

– Законы Рима, Катон, – разозлился Агенобарб, – всегда удобны только тем, кто их предлагает. Остальным римлянам они часто мешают.

Катон промолчал, не пытаясь спорить. Его душа честного республиканца протестовала против подобных выражений, но разумом он понимал, что Агенобарб был прав.

Недалеко от них опустился на свое ложе бывший второй городской претор Марк Кальпурний Бибул. Среднего роста, рано начавший седеть, с выступающим вперед небольшим брюшком, Бибул являл собой жалкое и смешное зрелище одновременно. Вечно недовольное лицо претора было еще более угрюмым, чем обычно. Не обладая знаниями и талантами Цезаря, он получил в качестве пропретора Далмацию и теперь с тоской думал о своем будущем месте службы. Бибул был по-своему талантливым человеком, особенно в вопросах земельных спекуляций и ростовщичества, но как полководец и государственный деятель был ниже всякой критики.