Преобразователь - Ольга Голосова

И я кричал под своим одеялом, но ничего не мог сделать.

И когда утро напомнило о себе далеким лязгом мусоровозов, я схватил телефон и набрал номер.

– Эдик, я больше не могу. Привези мне героин! Или морфий!! Или винт!!! Или клей!!!! ИЛИ ЧТО УГОДНО, ТОЛЬКО ЧТОБЫ Я БОЛЬШЕ ИХ НЕ ПОМНИЛ!!!!!

– Клеем горю не поможешь, – после секундной паузы ответил Эдик. – Скоро буду.

Он приехал через час.

Из-под одеяла я услышал, как поворачивается ключ в скважине.

Но я ни за что не вылезу из-под одеяла. Потому что там – смерть, которую впустил я.

Было слышно, как Эдик прошел в спальню, я вздрогнул, когда прогнулись пружины под его телом и заколыхалась кровать.

Я ощущал его запах, такой знакомый и чужой одновременно. Но я не вылезал из-под одеяла.

И тогда Эдик придвинулся ко мне, схватил меня за плечи, приподнял и, уложил к себе на плечо. Он обнял меня и прижал к себе.

– Прости меня, Серый, – прошептал он мне в ухо и заплакал.

И железный обруч, сковывающий мне грудь, лопнул, и слезы покатились из моих глаз. Я обхватил его за шею, уткнулся ему в хрустящую рубашку и заревел. Муки совести есть, о чем неоднократно предупреждали. Оказывается есть и у меня.

* * *

Я не знаю, как долго я рыдал и жаловался, всхлипывая и утираясь об Эдиково плечо. Когда я начал задыхаться, Эдик осторожно высвободился и встал, с легким сожалением оглядев испорченную моими слезами рубашку.

– Пойду принесу тебе воды.

– Не хочу воды.

– Хочешь – не хочешь, а пить надо.

Эдик принес стакан, и я, лязгая зубами о стекло, отпил половину и вернул ему. Больше я не мог. У воды был вкус крови.

– Вода – это жизнь, – назидательно произнес Эдик и поставил стакан на столик. – У тебя сегодня трудный день. В час – встреча с киношником. Александр Яковлевич тоже будет. Потом ты улетаешь в Лондон.

– Куда? Зачем?

– В Лондон. Подписывать бумаги с китайцами о передаче им доли акций дальневосточного филиала компании «Нефть».

– Зачем?

– Затем, что таковы интересы клана. По ту сторону границы, между прочим, не чужие, а вполне даже свои. Между прочим, из твоего клана. Твои родственники, можно сказать, и родственники твоего отчима. И туда надо вывести часть активов – время такое. Стелим соломку, где можем. Все равно китайцы до Урала дойдут, значит, нам надо все хорошенько обставить.

– Когда дойдут до Урала? – тупо переспросил я и высморкался. В разбитом носу что-то хрустнуло, и хлынула кровь.

– Точных сроков не знаю. А вот нос за нос – вполне по Закону, – заметил Эдик и сбегал в ванную за салфетками.

Он вытер мне лицо.

– Давай-ка вставай. Что там у тебя? Душ, кофе, бритье, завтрак?… Я отвезу тебя в офис, подготовишь бумаги и с Александром Яковлевичем пообедаешь.

– В какой офис?

– В твой, Сереженька, в твой. История, как известно, движется по спирали. Вот не козлил бы, ничего бы и не было.

– В смысле спирали или истории? Да я и не делал ничего. Сами набросились…

– Конечно-конечно. Это все обстоятельства. Никто же не знал, что ты знаешь, а чего нет. Погорячились. Но и ты молодец.

Произнося тираду скороговоркой, Эдик методично доставал из шкафа мои вещи и складывал в стопочку.

– Где твой чемодан? – спросил он между делом и, приподнявшись на цыпочки, заглянул в верхние ящики шкафа.

– В гардеробной. А здесь только белье. А зачем мне чемодан, если у меня много денег и я еду в Лондон?

– Это чемодан с деньгами, Серый.

Эдик, прищурившись, оглядел внутренности гардероба.

– Во всем должен быть порядок. Это облагораживает. Ну, давай-давай, поднимайся, а я пока тут вещи уложу.

Одурев от происходящего, я встал с кровати.

– Кстати, с возвращением тебя, Серый! – Эдик вдруг хлопнул меня по плечу и улыбнулся.

Потом окинул меня взором ветеринара, осматривающего жеребца перед скачками.

– Сергей, ты плохо выглядишь, – озабоченно пробормотал он и зацокал языком: – У нас в обществе мало принципов, но их нужно держаться! Хорошо выглядеть – это даже важнее, чем быть порядочным. И почти так же важно, как быть в топе.

* * *

Когда я, побритый и наодеколоненный, вышел из ванной, Эдик уже сообразил яичницу с помидорками, тосты и кофе.

Он пил из моей чашки и курил, деликатно откусывая от хлеба с маслом.

Я плюхнулся на стул и налил себе эспрессо.

– Не знаю, Эдик, где там тебя тренировали, но ты даешь. Хоть бы покраснел, что ли.

Эдик бросил на меня укоризненный взгляд и методично дожевал кусок.

– Знаешь, Серый, что я делаю для того, чтобы сохранить в себе хоть видимость разума? Я ем на кухне, сплю в спальне и работаю в кабинете. Но неужели ты думаешь, что, спи я в кабинете, а обедай в спальне, мир бы рухнул? Я бы рухнул, а мир остался. Покраснею я или побледнею, поверь, это ничего не изменит.

Дело в том, что человек от зверя отличается наличием культуры, а не эмоциями. Эмоции же со зверем роднят, они, как научно доказано, свыше нам даны и замена счастию они. Культура – это форма договора, иначе люди в отвращении разбежались бы друг от друга. Зверь не столь щепетилен – и ему все равно, ест его соплеменник вилкой или руками.

– Это ты на меня намекаешь?

– Да ни на кого я не намекаю. Всем тошно, а дело делать надо.

– А кому оно надо, дело это?

– Всем надо.

– Может, тебе просто денег мало? А? Эдик? Сколько тебе надо для счастья? Миллион? Миллиард?

– Мне надо, чтобы мир не рухнул. Чтобы порядок был и покой. А денег должно хватать. Чтобы не думать, на что купить брюки и как тещу на море с ребенком вывезти подешевле. Бедность унизительна.

– А богатство не унизительно? Ведь столько говна съесть придется, что потом, что ни ешь, вкус говна не выветривается. Может, оттого и есть больше приходится?

– Ты богат, тебе виднее, – насмешливо посмотрев на меня, Эдик подлил кофе в обе чашки.

– Раз мне виднее то как эксперт, скажу тебе: вкус говна неистребим, – при этих словах я ощутил пресловутый вкус и поспешил закурить.

Повисла неловкая пауза. Эдик как специалист по сошиалайзингу 96 и межличностным коммуникациям крутанулся на табуретке и включил телевизор.

Шла предвыборная кампания, и знакомый олигарх предлагал себя людям.

– На его месте мог быть ты, если бы не твоя дурость.

– На его месте, боюсь, мог быть каждый – товар-то бросовый. Я на мгновение представил себя в роли кандидата. Личная минута славы, а дальше, как говорила одна умная еврейка, деньги проедены, а позор остался.

Уловив мое настроение, Эдик переключился на музыкальный канал.

– Эд, тебе не кажется, что мы стали похожи на супругов, у каждого из которых давно есть личная жизнь, но общее прошлое держит крепко?

– Пожалуй, – Эдик повернулся, и я снова им полюбовался. Хорош, паразит, хорош, как статуэтка или картина.

Словно читая мои мысли, Эдик согласно хлопнул ресницами.

– Знаешь, Серый, ты бы все-таки взял себя в руки. Сегодня действительно тот день, который может здорово изменить твою судьбу. Постарайся без фокусов, ладно?

– А что иначе?

– Ну почему ты все время ерничаешь? Ерничаешь и торгуешься, ерничаешь и торгуешься! Иначе – грохнут тебя и все! Ты что, тупой? Ты не понимаешь, что ни у отчима, ни у крысоловов уже нет выбора? Или ты пай-мальчик, который управляет, или управлять будет кто-то другой!

– Ладно, я понял.

– Тогда, – Эдик бросил взгляд на поблескивающий бриллиантами циферблат, – нам пора.

Глава 32

Кловин. Последняя

Летнее полнолуние самое страшное. Тоска сосет и сосет из сердца волю к жизни, все, о чем мечталось и забылось, возвращается, а мокрые от пота простыни липнут к телу. Такие ночи можно пережить вдвоем, но даже между влюбленными лунный свет возводит невидимую преграду, проникая в тайники души, куда нельзя заглядывать безнаказанно.

Билэт спал, отвернувшись к стене. Кловин лежала на спине и смотрела в распахнутое окно. Она перевела взгляд на мужчину, разделившего с ней постель. Спина спящего мерно подымалась и опадала в такт дыханию. В лунном сиянии серебрились едва заметные шрамы, покрывающие тело, поджарое, как у молодого волка. Билэт казался игрой лунного света, сладкой мечтой, вернувшись от которой, ощущаешь ядовитую горечь пустоты и одиночества, и она из последних сил цеплялась за эту мечту и твердила себе, что ради любви можно вынести все. Чья-то тень закрыла луну, крикнула ночная птица. Женщина вгляделась в ночное небо, а черная тень скользнула к земле в поисках добычи.

– Не спишь?

Кловин вздрогнула.

Ленивая рука легла ей на грудь, звякнули браслеты. Он устроился поудобнее и, обняв ее, снова заснул. Капризное дитя, что играет жизнями и судьбами тех, кого он, надменно скривив рот, называет жалкими человечками. Но печальный крик большой птицы, промелькнувшей за окном, вытянул из ее памяти слова рыцаря в черных латах.