Тойота-Креста - Михаил Тарковский

А Андрюха? Этот ещё похлестче будет! Какого хрена он в Москву упорол? Какого рожна Сибирь оголил, индюк, когда её, наоборот, людьми нормальными заселять надо, пока китайцы не заполонили? Чо он в этой Москве-то добился? Дожился, что квартиру уже не снимает, а живёт, как бичара, на чьей-то даче разваленной и в город на электричке ездит. Чо он на этого Гришку шипит всё да шипит, давно бы рыло начистил и успокоился!

Андрюха всё больше не давал покоя, и Женя вспоминал с негодованием его цивилизованные ухватки, как в тайге на съёмках он жил отдельно в палаточке, и она в ночном летнем полусумраке светилась особым фонариком, и где Женя обнаружил книжечку, обкусок шоколадки в мятой фольге и отпитый коньячок в плоской бутылочке. Его раздражала эта московская лояльность ко всему, какая-то примиримость, подаваемая как некое знание, душевный объём, что ли, расширенный за счёт лаза в Европу. И что Андрей звонил пьяный, ругал Москву и продолжал там сидеть. А напивался к московской ночи, то есть когда Женя или спал, или досыпал. И говорил, что всё, переезжает в Сибирь, что на Красноярской киностудии «Вовка его берёт с потрохами», и они вот-вот заживут и свернут Саянские горы вместе с Тоджинской котловиной и хребтом Хурумнуг-Тайга. А то «эти москали клятые до чего тут докатились: каку-то придумали Барвиху-Лакшери-Виладж! Прям название! Типа торговый центр… кабачищи… и прочее… Совсем охренели!» Каждый звонок был с новым жизненным планом, видимо, Андрюха придумывал, проживал его, а когда тот проваливался, брался за новый. Последние пятьдесят километров тянулись совсем постыло. Затекала левая бездельная нога и просила сменить положение, и Женя то сгибал её в колене, то возвращал на площадочку. Новое беспокойство овладело им на подъезде к городу. Где Вэдя и почему молчит Маша, которой он отбил письмецо из Хонхолоя? И хотя он понимал, что вряд ли они уже встретятся, и даже как раз из-за этого молчание тревожило и изводило особо. Ещё надо было понять, где ночевать, и он снова набрал Вэдю, но телефон был выключен.

Женя позвонил Данилычу, которому предстояло сдать Шейнмаейра:

– Конечно, заваливайте. Я дома.

Женя уже заехал в город и тёк замедленно в шугующей кузовами улице по Правому берегу к Предмостной. Пыхтящее морозным паром окруженье несло его самотоком под крылья в смугло-жёлтом свете фонарей и только в пробке осторожно опустило на передышку. Позвонил Юрка Бояринцев:

– Женя, где ты? – раздалось сквозь далёкое ступенчатое эхо.

– Юрка! – обрадованно отозвался Женя. – Привет, братан! В Кырске, вот въехал только!

– Да ты чо?! Кунашир тобой гордится!

– А остров Танфильева?

– Тем более, Жека!

– Спасибо, брат! Машина отличная!

Через минуту позвонил Данилыч и раздражённо спросил:

– Ну, вы едете? Ну давайте.

– Купить чо-то надо?

– Да не надо… На месте… Давайте дуйте.

– Кто? – спросил Витя.

– Данилыч, – пожал плечами Женя.

– Чо хотел?

– Я не понял. Щас узнаем. В лавку только заедем. Данилыч открыл дверь со странным лицом:

– Так, мужики. Володя Денисенко разбился.

2

Володя Четыре-Вэдэ продал воровайку и купил вэдовый дизельный микрик «хайс» («тойоту-хай-эйс»), на которой возил пассажиров на Север. Тёмно-синий его «хайс» узнавали и на зимнике, и на трассе по жёлтым противотуманкам и надписью пальцем по грязному боку: «Красноярск-Бор, хайс». И номер телефона.

Был Вэдя прирождённый водитель и механик сразу и несгибаемый работяга. Женя знал его по Енисейску, откуда Вэдя вскоре переехал в Красноярск. Одно время они вместе занимались перегоном. Небольшой, крепко-худощавый, Вэдя весь звенел энергией, трудовой дрожью. В его бешеном трудолюбии не было ничего натужного, он делал всё азартно, заражая других. Говорил резко и нервно, был очень сильным и телом, и особенно духом. С крепкой кадыкастой шеей, в одну толщину с головой, всегда серо-бритой, с сизым, как железная щётка, мыском, вдающимся в блестящий загорелый лоб. Со складкой-галочкой под этим мыском, будто в этом месте прихваченным скобкой к черепу. Такая же ямка-прихватка была на Вэдином подбородке.

С шеей его был связан один случай. Как-то до праворукой эры пригнал он машину с запада с Волжского завода. В те годы такой автомобиль считался огромной ценностью. Он ещё ездил без номеров, и вечером его возле гаражей остановила девушка. Едва она села, откуда ни возьмись, появились и уселись в машину ещё двое крепких мужиков.

Вэдя почуял неладное, но деваться было некуда. Не подавая виду, он вёз, куда просили. Пока соображал, ему на шею накинули удавку, но он как-то ухитрился не только прижать подбородок и не дать проводу врезаться в шею, но ещё и выволочь на нём из машины главного бугаину. Молва ходила, что вылез он через окно и протащил сквозь него грабителя, как сохатый волокёт волка, повисшего на загривке, – по самой чащé, пытаясь сбить-стрясти о тальники и ёлки. Жизнь Володя спас, но машины лишился.

При всём Вэдином пахарстве случались с ним полосы какого-то тупого уныния, когда он сидел дома перед экраном и резался в детские игры, составляя на пол пустые пивные бутылки, которые открывал не глядя о железячку в каркасе стола, видимо, им же и привинченную. Женя в эти периоды его не выносил, а жена жаловалась: «И вот так вот трет-тий день, и днём и ноч-чю. Забирай его с моих глаз, сил нет его геноцид терпеть!» К концу третьего дня Вэдя вдруг резко и стихийно всё бросал и с утра увлечённо кому-то звонил или мчался на Шахтёров на площадку, где в ряд стояли динозаврами воровайки, ожидая заказов на работу. Переговорив с мужиками, он долгого стояния не выдерживал и снова куда-то ехал и в итоге то грузил арматуру с завода, то подряжался в магазин-склад стройматериалов возить клиентам цемент и шифер. Работа воровайщика с простоями ему нравилась всё меньше, и он впрягся в пассажирский извоз: по зимнику никто до него пассажиров не возил, борчане летали дорогущими самолётами. Поэтому желающих было хоть отбавляй.

Сначала он ехал триста сорок километров по асфальту до Енисейска, а потом ещё пятьсот пятьдесят до Бора по зимнику. Зимник шёл по лесу, а в некоторых местах – по заливным лугам вдоль Енисея. Старался ехать ночью, чтобы видеть свет от фар вылетающего из-за поворота лесовоза, частенько с намахнувшим водяры водилой. Раз на горе в него въехала вахтовка. Дорога бывала разная, то после мороза ударяло тепло, и укатанный снег переставал держать, колёса зарезались, и машину начинало водить и кидало на бровку. Он откапывался, дружно толкаемый пассажирами, выезжал, грузил ватагу и мчался дальше. Доезжал до Бора, спал несколько часов и отправлялся обратно. Возвращался в Красноярск, ремонтировал ходовую после нырков, кочек и стиральных досок и снова пускался в рейс.

В ночь, когда Женя ночевал в Нижнеудинске, на Енисейском тракте произошло вот что. В Енисейск из Красноярска двигался рефрижератор «ниссан-дизель» с мороженой свининой. Валил снег с крепким ветром, сильно пуржило. В такую погоду за грузовой машиной особенно на перевалах страшно кутит, и чем ближе подъезжаешь обогнать, тем хуже видно: снег вьётся неистовым шлейфом, жесточайшим спиральным облаком. Рои снежинок налетают, напрочь слепя отражением фар. На дальнем свете снег слепит вовсе нестерпимо.

Дело происходило на подъёме, переходящем в поворот. В это время со стороны Енисейска подъезжал Володя Четыре-Вэдэ на своём «хайсе», полном пассажиров и их сумок. На подъёме «рефку» нагнал кунгованный «камаз-батыр» [30] и пошёл на обгон на узкой и плохо приспособленной для этого трассе. На подъёме ему самому не хватило скорости. Встречный свет водитель «батыра» заметил, когда было поздно. Он метнулся через встречку и почти освободил путь, пытаясь выскочить за асфальт через снежную бровку, которую нагребает грейдер, чистя дорогу. Но ему снова не хватило скорости, и он уткнулся в плотный снежный отвал. Зад машины, к которому был приварен стальной швеллер, стало заносить и прижимать к морозилке, словно калиткой закрывая спасительный просвет, куда целил Володя.

Краем швеллера срубило правую стойку крыши, разнесло грудную клетку Вэде и срезало голову сидящей сзади девушке из Енисейска. Остальные пассажиры не пострадали – «хайс» докатился и остановился. Правое расположение руля спасло жизнь переднего пассажира. Вэдю похоронили в Енисейске, рядом с могилами родителей. И его, и девушку отпевали вместе.

3

Женя привыкал к случившемуся, но оно было настолько противоестественным, что в попытке исправить, пустить всё по другой ветке его то и дело отбрасывало в тот роковой день. К закрывающейся калитке, на которую так похожа вся наша жизнь, где едва что-то затеется и начнёшь привыкать, осваиваться, как закрывается железная створка и не хватает… То секунды, то жизни. Шли дни. Едва взявшаяся ледком поверхность горя каждый день прибавляла по сантиметру, незримо нарастая изнутри, отдаляя режущий пласт потери – вот уже и ступить можно, а вот и ходить. Больше всего разрывал Женю вопрос: как всё это вообще могло случиться? И что же такое творится в Отечестве?