Избранные произведения в двух томах. Том 1 - Александр Рекемчук

Мы снова пронырнули меж колес ближайшей платформы.

Но и с той стороны путь нам был отрезан.

Закопченный паровоз, окутанный паром, пышущий зноем раскаленной топки, втаскивал на станцию еще один состав. Он следовал в противоположном направлении — на восток. И этому составу тоже не было видно ни конца, ни края…

Двухосные вагоны-теплушки. Двери закрыты наглухо, перечеркнуты наискосок накладными засовами, снабжены висячими замками. Маленькие окошки под самой крышей зарешечены.

И за прутьями этих решеток — лица.

Густо заросшие щетиной, бледные, как у выходцев с того света, лица. Мышиной масти пилотки с опущенными отворотами, а у некоторых поверх этих пилоток повязаны грязные полотенца и платки.

Головы теснятся у решеток. Глаза — испуганные, тоскливые и вместе с тем любопытные — разглядывают все окрест. Смотрят на заснеженную землю, присыпанную угольной пылью. На станционные строения. На соседний состав с зачехленными, замершими в недобром и внушительном молчании машинами. Смотрят на нас…

Мы тоже отчужденно, но не без любопытства провожали взглядами эти лица в зарешеченных окошках. Так вот как они нынче выглядят, завоеватели мира… Прямо скажем, неважно выглядят! Ну что ж, так вам и надо… Гитлеру своему скажите спасибо. Самим себе скажите спасибо. Поделом вам. Не мы начина… Я вздрогнул.

За одной из решеток я увидел знакомое лицо. Как?.. Откуда мне может быть знакомо лицо человека в мышиной пилотке, лицо фашистского солдата, лицо врага?..

Но сомнений не оставалось. Пускай это лицо тоже обросло щетиной до самых ушей. Пускай оно исхудало, потемнело, состарилось. Но это был он. Он. Карл Рауш.

Я потянул за рукав Ганса. Но и Ганс уже увидел его.

И Карл Рауш заметил нас. Узнал. Голова его отпрянула от решетки вглубь, но сзади, по-видимому, напирали, и ему не удалось уйти.

Это длилось всего лишь несколько мгновений, покуда запертая на висячий замок теплушка медленно двигалась мимо нас.

Но за эти мгновения было увидено все и высказано все.

Глаза Ганса смотрели с нескрываемым презрением и гадливостью. Губы его были плотно сжаты, а уголки их брезгливо опущены. Вот она — цена предательства!..

Карл Рауш, не выдержав, отвел взгляд. И тогда глаза его скользнули по нашим истертым подшитым валенкам. По нашим самодельным санкам. По заплатанному мешку с картошкой. Заросшие щеки его дрогнули в странной усмешке. И это могло означать: вот она, цена верности…

Два паровозных гудка скрестились в морозном воздухе. Семафоры дали зеленый.

Состав с самоходками тронулся с места.

Состав с военнопленными набирал скорость.

Стучали на стыках колеса.

На запад, на запад мчались длинноствольные орудия.

На восток, на восток везли людей в мышиных пилотках.

Глава четырнадцатая

В этом зале обычно занимались физподготовкой. Он был просторен, высок, окна в правой стене, окна в левой стене — двусветный зал, как это называлось в старину.

А третья стена была сплошь, от пола до потолка, заштрихована деревянными рейками — «шведская стенка».

Еще в этом зале возвышались турники, свисали кольца, стояли враскорячку «козлы», тянулись брусья — то есть было тут все, что обычно бывает в спортивных залах.

Но сегодня здесь занимались иным.

Парнишки в летных голубых комбинезонах — сто парнишек — молодцов, орлов, красавцев — укладывали в ранцы парашюты. Сосредоточенно, тщательно. Стропа к стропе. Тут уж не схалтуришь — парашют свой собственный, с ним прыгать придется.

Да и сам товарищ старшина Степан Степанович Жежеря, громыхая полным иконостасом медалей, ходил вдоль зала и взыскательным оком сверху, по-над склоненными головами проверял неукоснительное соблюдение инструкции.

— Па-а-быстрей!.. Курсант Дувакин, что задумались? Марусю вспомнили?.. Эй, там, Чернышев и Фокин, раз-го-вор-чики!..

Стропа к стропе.

В глубине зала хлопнула дверь.

— Рота, смирна! — гаркнул старшина. И, сокрушая сапожищами паркет, устремился кому-то навстречу.

А кому — неизвестно. Потому что, когда ты стоишь не в строю и вдруг раздается команда «смирно», ты не имеешь права оглядываться и вертеться, а обязан застыть на месте, грудь колесом, руки по швам, хоть ты задом стоишь к вошедшему начальству, хоть боком, лишь бы стоял ты по стойке «смирно».

— Товарищ гвардии майор… — начал рапорт старшина Жежеря.

— Вольно! — поспешил прервать его вошедший.

Вот теперь и оглянуться можно.

А, это гвардии майор Приходько! Сегодня он дежурный офицер по авиационному училищу. А дежурным офицерам некогда слушать рапорты. У них и так невпроворот всяких докучных дел. Они целый день как угорелые носятся от двери к двери, от телефона к телефону. Из оружейной в кухню, из караулки в красный уголок, от замполита к начальнику училища. Это сущая каторга — быть дежурным офицером.

— Вольно! — повторил гвардии майор Приходько. И, заглянув в записную книжечку, вызвал: — Курсант Рымарев…

Стройный парнишка — молодец, орел, красавец — четко повернулся, шагнул вперед:

— Я.

Это был действительно я.

Я позволил себе эту вольность — пренебречь временем, миновать события и пространства — по той лишь одной причине, что с тех пор, как в военкомате сибирского городка, где мы тогда жили, мне удалось, наконец, уломать товарища военного комиссара, которому не нравился мой возраст, чтобы он дал мне направление в военное училище, и он, когда я надоел ему до смерти, дал мне это направление, и мне выпало счастье попасть в авиационное училище, да еще в столицу, — с того самого дня я не видел ни мамы Гали, ни Ганса.

А ведь мой рассказ именно о нем. Не обо мне, а о нем. О человеке, которого зовут Ганс Мюллер.

Согнутым пальцем, не шибко по-военному, майор подозвал меня к себе.

— Там приехали к вам из Сибири… — сообщил он (черт возьми, сколько всяких несуразных забот выпадает на долю дежурного офицера!) — Звонила ваша мать. Они остановились в гостинице «Люкс».

Я еле удержался, чтобы не обнять этого гвардии майора Приходько. Но по уставу не положено. Нельзя.

— Вот… — сказал гвардии майор, доставая из кармана гимнастерки белый листок. — Даю вам увольнение в город на сорок восемь часов. Ночевать в училище.

Я поднимался по эскалатору станции «Маяковская», зорко рассматривая всех едущих навстречу, соседним эскалатором, вниз. И, как только показывался офицер либо генерал, я козырял им — отдавал честь. В таких местах, как эскалатор, козырять не обязательно, но я и здесь соблюдал это уставное требование.

Дело было не только в том, что мне, новичку, не скрою, доставлял удовольствие воинский ритуал.

Дело было не только в этом.

Я с глубоким почтением и острой завистью смотрел на людей, опаленных войной. Я завидовал их корявым погонам, мятым фуражкам и пилоткам, пыльным сапогам и уж конечно этим звонким медалям на выгоревших лентах, приколотым густо, вкось и вкривь, к гимнастеркам.

Я уже понимал, что мне не бывать на фронте. Не поспеть. Не суждено.

Война шла к концу.

О, эти апрельские дни сорок пятого года!

Москва — уже не заслоняющая своих огней, гремящая репродукторами на всех перекрестках, напряженно пульсирующая, впервые за столько лет ощутившая запах весны, — побеждающая Москва!

Еще идет война, множа скорби. Почтовые вагоны везут мешки похоронных. В эти дни, в последние дни войны, ожесточась до предела, сшибаются насмерть дивизии, и самые горькие жертвы народа — сегодня, у итога, у черты…

Но воздух уже напоен ликованием. Предчувствием. Скоро.

Я шагал по улице Горького — к Пушкину.

Обе стороны улицы были запружены военными — торопливыми, озабоченными. Военные. Все военные. Одни лишь военные.

Я так и не встретил на своем пути ни одного невоенного человека. Если не считать женщин. Но и среди женщин, которые мне встречались, половина были военными. Они шли в одиночку, либо вдвоем, либо целой шеренгой, перегородив тротуар, — военные женщины: врачи, зенитчицы, связистки и даже летчицы. В портупеях, погонах, полковничьих папахах, беретиках со звездой, одни в грубых кирзовых сапогах, а другие в шелковых чулках и туфлях; пожилые, в суровых сединах и совсем еще девчонки, хорошенькие, в кудряшках, и у некоторых чуть подмазаны губы, и некоторые из них, поравнявшись со мной, вместо уставного приветствия, стреляли глазками, а потом хихикали за моей спиной…

И еще в этом встречном потоке попадались мне люди в военной форме, но не в нашей военной форме, а в чужой, заморской: при галстуках, брюки навыпуск, в острую складку, шинели цвета хаки, фуражки блином, фуражки кастрюлькой, фуражки седлом, в зубах дотлевают сигары, а руки поигрывают тонкими стеками. Союзники.