В стране странностей - Георгий Кублицкий

К нам привозят мороженое тресковое филе. Оно очень вкусное, правда? Но с большей частью улова норвежцы поступают так, как делали их предки: я бы сказал, что они… портят хорошую рыбу.

Треску попросту развешивают на деревянные подпорки, предоставляя дальнейшую заботу о ней ветру и солнцу. Провисев таким образом месяца два-три, рыба превращается в нечто жесткое и безвкусное. Ее называют «стокфиск». Но именно такую сушеную рыбу охотнее всего покупают в некоторых странах.

Сбыту стокфиска помогает папа римский, вернее — католическая церковь. Она предписывает верующим католикам поститься немало дней в году. В пост же не полагается есть молочное и мясное. Самым подходящим блюдом для набожного католика церковь признала сушеную треску — что может быть постнее и преснее этой рыбы, провяленной хорошенько на солнце? Испания, Италия и другие страны, где господствует католическая церковь, еще в прошлых столетиях стали главными покупателями стокфиска.

На месте набожных католиков я предпочел бы жевать клипфиск, хотя это тоже не бог весть какой деликатес. Чтобы треска превратилась в клипфиск, ее сначала подсаливают и уже затем сушат. Раньше сушили, расстилая на скалах; теперь делают это в фабричных сушилках. Клипфиск напоминает нашу сушеную воблу, только треска сохраняет при этом свой запах, который не всем нравится.

А вообще-то верно говорят, что на вкус и на цвет товарища нет. Я, например, никак не мог привыкнуть к макрели, которую норвежцы подсахаривают и жарят в сливках. Мне казалось, что селедку тоже лучше не подслащивать, но мои норвежские друзья с удовольствием ели именно кисло-сладкую селедку.

Как-то в Югославии, на берегу лазурной Адриатики, я разговорился с рыбаками, отдыхавшими после лова. Меня угостили чудеснейшей нежной рыбой, название которой я, к сожалению, не запомнил. Я ел и не мог нахвалиться.

— Да, рыба у нас хороша, — сказал один из югославов. — Но в Норвегии лучше. Вы пробовали когда-нибудь сушеную треску? Вот это рыба!

И рыбаки зачмокали губами, а один даже закрыл глаза, изображая наслаждение вкусной едой.

Когда налетает шторм

Море у Лофотен зимой и осенью неспокойно и переменчиво. Над островами сталкиваются воздушные потоки из Арктики и с Атлантики; погода меняется часто и резко.

Иногда в туманный день неожиданно наступает жуткая тишина. Рыбаки знают — эти зловещие минуты предшествуют беде. Тут некогда раздумывать. На небольших суденышках — а ведь они-то и преобладают на промысле — пускают в ход ножи, обрезая наполовину вытянутые сети. Скорей, скорей! Пусть пропадает добро, жизнь дороже!

Внезапно тишина сменяется грозно нарастающим ревом. От удара шторма мигом вскипает море. Боты не поворачивают к берегу — там их разобьет о скалы. В шторм беги по воле ветра, думай лишь о том, чтобы судно не залило, не опрокинуло!

Стены волн все выше, грознее. За борт летит улов. Рыбаки едва успевают вычерпывать воду. Клочья пены носятся в воздухе. Небо дымится темными тучами. Стрелы молний гаснут в пучине. Временами хриплые крики врываются в рев ветра: это взывают о помощи рыбаки с затонувших или перевернувшихся ботов. Сигналы бедствия летят в эфир, в море рыскают спасательные суда, на содержание которых каждый рыбак вносит трудовые деньги.

Много историй случается в шторм, и вот одна из них, рассказанная старым рыбаком из Намсуса:

— Ну, нас, значит, опрокинуло. Я нырнул, потом подплыл к перевернувшемуся боту, выкарабкался, держусь за скользкий киль. Ребята рядом цепляются. Считаю — одного нет. Тут мелькнуло в волне что-то вроде куртки. Как я ухватил ее, сам не помню. Тащу. Педер! Парня здорово ударило чем-то, когда бот опрокидывался. Живой, но без сознания, лоб рассечен. Стали его по очереди держать, чтобы волной не смыло. Ну, а какая вода в эту пору, вы сами знаете, — лед! Руки одеревенели, зубы стучат. Несет нас куда-то в море, бьет волной… Вдруг вижу сбоку — бот с разорванными парусами. Пронесся мимо — разве на таком ветру повернешь…

Тут ребята совсем обмякли. Я хоть и держу Педера, но чувствую, что сил уже нет, что выпущу товарища, отдам морю… Молю бога простить мне великий грех. И потерял я сознание. Очнулся — нет, держу, не разжал пальцы, не выпустил…

Да, не сидеть бы мне с вами, если бы не один рыбак из Ставангера. Парень решился на отчаянное дело: повернул свой бот прямо на нас, пошел, как на таран. Мог бы и свое судно потопить, и команду, да, верно, настоящим моряком родился! В тот миг, когда его бот перескакивал с ходу через днище нашего, матросы похватали нас за волосы. Пятеро парней было на том боте из Ставангера, а нас — шестеро… Пятерых спасли, а шестой… Славным рыбаком был Педер, упокой господи его душу…

А вот еще одна история, несколько лет назад рассказанная норвежскими газетами. Ее героем оказался норвежский капитан Рон Хансен.

Вечером капитан вышел на палубу своего китобойного судна. В этот миг судно накрыла огромная волна. Она смыла Рона Хансена в океан.

Никто не заметил этого. Все думали, что капитан спокойно спит у себя в каюте. Но, когда он не откликнулся на стук матроса, принесшего только что полученную радиограмму, заподозрили неладное.

Команда стала искать капитана среди бушующих волн. Если бы знать, когда произошло несчастье, как далеко мог уйти от этого места корабль! Правда, и тогда на спасение капитана почти не было бы надежды, потому что в ледяной осенней воде штормующего океана человек не мог продержаться долго.

Все-таки моряки искали капитана всю ночь. Прожектор непрерывно скользил по волнам.

И вдруг в четыре часа утра моряки увидели что-то белое.

Когда спасательный пояс упал возле Рона Хансена, моряк не заметил его. Капитан, слабо размахивая руками, плыл к кораблю до тех пор, пока не ударился о его борт.

Рон Хансен пробыл в ледяной воде семь часов сорок две минуты — и не сдался. Разве эта быль о человеке с железной волей не сильнее легенд?

Роковой полет

В гуще рыбацких судов, промышляющих у Лофотен, время от времени появляются большие корабли. Это рудовозы. С пустыми трюмами они идут через Вест-фиорд к грохочущим причалам порта Нарвика. Здесь составы саморазгружающихся вагонов сбросят им с эстакады шведскую железную руду и умчатся за новой партией груза. Глубоко осев под тяжестью, рудовозы отправятся знакомым путем в немецкие и английские порты.

Морские дороги, пролегающие еще севернее Лофотен, не знают такого оживленного движения кораблей, какое царит на южных трассах. Эти дороги связывают страну с ее владениями в Северном Ледовитом океане — с архипелагом Свальбардом, который у нас чаще называют Шпицбергеном, а также с островом Ян-Майен, омываемым водами Норвежского моря. На всех этих островах живет меньше норвежцев, чем в каком-нибудь из густонаселенных кварталов Осло.

Города норвежского Заполярья тоже далеко не многолюдны.

Самый крупный из них — Тромсё.

Он занял часть большого острова. Белый, высоко поднятый над проливом мост, под средней аркой которого могут свободно проходить океанские корабли, связывает город с материком. За проливом — снегоголовый хребет. А сам город удивительно зеленый, с очень ярко окрашенными зданиями.

В Тромсё есть даже «пальмы». Это зонтичное растение, борщевик, семена которого моряки случайно завезли из Сибири. Но я не узнал своего земляка. У нас борщевик поднимается человеку по пояс, иногда до плеч, а на улицах Тромсё — в три человеческих роста!

Я приехал в Тромсё в августе. Была теплынь, на улицах рядом с выставленными у магазинов чучелами белых медведей цвели алые тюльпаны. Но на четвертый день за какие-нибудь полчаса небо затянули тучи, и в воздухе закружились редкие снежинки.

Тромсё — город полярников. Его не миновала, кажется, ни одна норвежская арктическая экспедиция/Здесь ледовые капитаны и штурманы собираются на заседания Арктического общества. Узнав, что я автор повести о Фритьофе Нансене, правление общества пригласило и меня.

Норвежцев особенно интересовало все, что относилось к путешествию Нансена в Сибирь, на Енисей. Один из ледовых капитанов до войны бывал в Игарке. Он нагрузил там свой корабль сибирским лесом и привел его в Лондон. Ему особенно запомнилось гостеприимство игарского клуба иностранных моряков. В память об Игарке у капитана до сих пор хранится балалайка, которую ему подарили.

Капитан проводил меня на площадь Фритьофа Нансена. Ведь именно на рейде Тромсё «Фрам» бросил якорь перед походом к полюсу, и здесь же в счастливейший из дней Нансен снова увидел свой корабль, благополучно выведенный из ледяного плена капитаном Свердрупом.

Потом мы пошли к берегу фиорда, к причалам. Этой дорогой ходят рыбаки и матросы. Вслед им с постамента на невысоком зеленом пригорке смотрит человек, одетый в костюм полярника. У него орлиный профиль, волевое лицо, изборожденное морщинами, глаза, которые как будто видят вдали то, чего не видят другие.